Цыганское счастье - [28]

"Пусти! Собака! Пусти…- руками что силы было хотела его оттолкнуть.- Пусти! Что ты делаешь? Душа псиная… Пусти… Веди меня к власти своей! В тюрьму веди…"

"Зачем в тюрьму? - прохрипел горбоносый.- Такую вишенку в тюрьму? Не-е-ет…" - И губами своими слюнявыми к груди моей присосался, кофту порвал, железными лапами в тело вцепился.

"Пусти! Слышишь? Заразная я… Болею я… Пусти-и!"

"Испугала! Кого испугать захотела? Костаки не испугаешь… Не-е-ет! Костаки свое возьме-е-ет! Стой, стой-не рыпайся..," Шинель свою псиную расстегнул, придавил мне коленом живот.

"Больно! Мне больно, слышишь? Пусти! Я сама…"

"Так бы сразу…" - Отвалился, запыхался.

Отдохни, отдохни, думаю. Я сниму, я все с себя сейчас сниму.

Небо глядело в окно, чистое небо. Луна глядела. Спаси меня, ночь, спаси, луна. Рванулась я, что было силы рванулась, к небу рванулась. Вот оно близко, вот луна близко. Еще один шаг!

Нет, не смогла вырваться. Схватил меня за ногу.

"Сама, говоришь? Я-я-ясно!" - И упал на меня, как зверь дикий упал, как коршун упал, рот мой ладонью вонючей закрыл, вошел в меня, всей своей силой собачьей вошел, стонал, шею мою кусал, грудь кусал. Господи, сколько ты можешь так мучить?

"Оставь меня. Больно! Оставь!"

"Щас! Щас! Давай! Мой размер, мой! Давай!" - хрипел, потом меня повернул, в шею зубами вцепился. Я зубы стиснула. Огнем меня всю прожгло!

"Что ты! Больно! Больно! Собака! Что делаешь?"

Васо пьяный такого со мной не делал…

"Зверь, гад! Пусти меня, гад. Больно. Мне больно".

Не отпускал. Гадости говорил. Матом ругался.

"Повтори, что сказал…- шептал.- Повтори, что сказал… Так слаще… Слаще так… Так… Так… Так…"

Ослаб. Отпустил меня. Огнем мое тело горело. Хотела встать. Не могла. Охоты вставать не было.

Он закурил. Мне тошно стало. Умереть хотела. Жить не хотела, "Не хочу. Не хочу",- сердце стучало. Богдан! Что со мной сделали! Что со мной сделали, Богдан? Как я теперь в глаза твои гляну? Умереть. Хочу умереть. Жить не хочу.

Голову подняла. Лицо его увидала собачье. Губы слюнявые красные от папиросы.

"Что ты там шепчешь, вишенка? - спросил.- Чертей на меня посылаешь? Давай! Давай! Я в чертей не верю…" •

Фонарик искать свой начал, спичками чиркал, а я лежала, у меня не было сил слова сказать.

Свет по соломе прошел.

"Ух ты!-голос его услыхала.- Ахиллейский через тринадцать минут…",- Зашуршал соломой, псиной собачьей дохнул на меня: - Да-а-а! Такой я еще не пробовал… Адресочек оставишь?"

"Уйди! Уходи! - крикнула и в лицо его плюнула.- На, собака! На!"

Сейчас он ударит. Должен ударить, подумала. Нет, не ударил, зашептал, сладким шепотом зашептал:

"Еще! Еще раз плюнь… Ну, еще раз, вишенка!"

Я голос его не узнала. Я не могла понять, почему он просит, чтобы я плюнула?

Не было у меня силы и плюнуть. Я солому гнилую в рот себе затолкнула, чтоб он не слышал, что плачу.

"Чтоб ты сдох,- сумела сказать.- Сдох!! Сдох1 Сдох!"

Голова моя кругом пошла.

Он сел рядом со мной, потушил фонарик.

"Сдох…- повторил.- Нет, Костаки не сдохнет. Костаки жить долго будет. Сколько власть будет, столько и Костаки будет. Костаки всех вас иметь будет. Какая понравится - всех…"

"Сдохнешь! Сдохнешь! - я прошептала.- Грех твой собачий отсохнет!"

"Грех? - Спичку зажег, закурил, папиросу вонючую, дымом дохнул на меня.- Грех… Никто еще на мой грех не жаловался…- Наклонился ко мне, зашептал:-Дурочка ты… Ну повезли б мы тебя в отделение… Ну сдали б по протоколу… Ну? Дальше что? Цопала бы в зону… Ты знаешь, что это - зона? Там бы тебя вся охрана имела. Там бы ты не меня одного - взвод пропустила…- И рядом прилег.- Эх ты-ы-ы! Воровать не умеешь. Сумку не надо было брать. За километр видать: не твоя сумка…"

Я не ответила. Сил не было отвечать. Все мое тело горело огнем. Холодно было. Господи! Хоть бы ушел он, думаю. Кровь из меня шла. Он все порвал. Господи! Уйди! Пусть уйдет. Ничего не хочу. Я ничего не хочу.

Зашуршала солома. Он встал.

"У тебя деньги есть?" - спросил тихо, как хлеба просят.

Я не ответила. Не могла ответить.

"Слышишь? Деньги есть у тебя? В пять двадцать четыре ахиллейский пойдет…"

Я голову подняла.

"Уйди! Богом прошу! Не надо мне твои деньги поганые…"

"Ух ты-ы! - усмехнулся.- Какие мы гордые! А у той, у кого взяла, что, не поганые были?"

"Уйди! Уйди… Видеть тебя не могу…"

Ему хоть бы что.

"Не могу-у! А может, ты у нее все-таки сто рубчиков отстегнула, а?"

"Да! Да! Отстегнула! Отстегнула…"

"Брешешь! А вот тут ты, вишенка, бре-е-шешь! Костаки глаза имеет, Костаки ты не обманешь. Не отстегнула ты. А надо, надо было отстегнуть. Тетка - стерва хорошая. Я б ее засади-и-ил… Только скажу тебе: таких не посадишь…- И руку мне протянул:-На! Возьми рубель. На! Билет купишь…"

"Убери! Не возьму! Убей - не возьму… Гад!"

Наклонился ко мне. В лицо его глянула. Не узнала. Другое лицо у него было. Глазами побитой собаки глядел:

"Знаю…- тихо сказал.- Я гад. Знаю… Вставай. Проведу… Не бойся…"

"Уйди1 Уйди от меня. Ради Бога! Прошу! Уйди…"

"Дело твое…"

Зашуршал соломой. Пропал в темноте. Голос его услышала за стеной.

"Прости, если можешь…" - крикнул.

"Чтоб ты сдох! Чтоб глаза твои черви съели! Чтоб змея твою кровь выпила!" - крикнула я. А злости в душе на него уже не было. Я его поняла, я душу его поганую поняла. Такие, как он, смерти своей, как праздника, ждут. Много греха у него. Я - не последний.