Цыганский роман - [33]

Но вот из ямы поползли звуки… С патефонным шипением, когда раскручивается пластинка… Тяжело. У-у-у-у… На таком же юбилее Шевченко до войны громыхали сразу все оркестры — театральный, оперный, духовой, симфонический!.. А тут три калеки стараются перекрыть стук кресел — поднимающимся в президиуме как будто и самим неудобно: куда они спешат, кто гонит?.. Суетятся, а в зале не поддержат, не подхватят!..

Чу!.. Впереди хлопнуло… Словно выстрел… Этот на виду, что ему остается!.. У кого на виду, кто смотрит? В темноте не видно… И когда люди поднимаются, на соседей не смотрят. Только ощущают боковым зрением. Потому что музыка заиграла, а это сигнал. И уже не думаешь: заметят — не заметят. Одобрят — не одобрят. Выдвинут или… Куда — за решетку, в заложники?.. Тем не менее выстрелы звучат и звучат. Со всех сторон. Всегда так: не встанешь — неудобно, все встают. Что ты хуже всех? Или — лучше!.. Со всеми как-то удобнее. Спокойнее. Гордость переполняет грудь, выставляешь ее навстречу звукам. Торжественным звукам — у-у-у-у!.. Это как сигнал — подняться, вытянуться в струнку и переплестись с соседями, со всеми! А не встанешь, заметят. Попрекнут при случае. А то и проработают.

Но что это — комсомольское собрание? Пионерский сбор? Хлоп!.. Стучат сиденья кресел… Хлоп!.. Встают!.. Впереди, сзади!.. Сбоку!.. Кругом!.. Что за сброд!.. В уголке, в полумраке — и там вскакивают, вытягиваются… Никто же не видит?.. Все равно… Немцев здесь нет — какая разница!.. Внутри что-то поднимается, распрямляется, как пружина и… Р-раз — вскочил!.. Два — вытянулся!.. Три — посмотрел по сторонам.

В этом же зале недавно, до войны, заезжий гастролер Вольф Мессинг поднимал меня чуть не со стулом. Против воли — гипнотизер!.. На выпуклом потном лобовом бугре вздутая жила… Поднял, повел, повелел идти!.. И так же здесь: хлоп, хлоп, хлоп!.. Посмотреть на людей, которые еще совсем недавно!.. По-иному поводу… Со страху?.. Нет, этого не испытывал…

Только иногда… Просыпался… Снилось, что пользовался газетой… В одном месте (туалетной бумаги тогда у нас не было и в помине)… А вдруг — портрет!.. Вождя!.. Подсмотрят, узнают!.. Кто подсмотрит… В этом месте!.. Свои — мать, отец?.. Все равно не спится!.. А Павлик… Морозов! Мои не такие?..

Правда, немцы, кажется, не очень-то придираются. При обысках не обращают внимания на портреты вождей… Кто не снял… Синенькие томики Ленина… Сталина… Тряпки унесут, на портреты ноль внимания!.. И все-таки!..

— Маладес!.. Кагда сполняится гимна все встают!..

Какой гимн? Впервые слышу!.. «Ще нэ вмэрла Украина…»? Но вот же — вскочил!.. Как все. Стою… На свету… Немцы дали свет. От движков… Каганцами такую махину не осветишь, а электричества в городе нет… Может быть, поэтому кажется, что тебя поймали лучи прожекторов… Это после каганца… В президиуме, как проявленные на свету фото — знакомые лица. Лысина и манжеты сорочки, как всегда белоснежной на директоре художественного училища… К трибуне выходит человек, которого я заприметил на митингах: «Город не сдадим!.. Ни за что не сдадим!..» И сдали… Кому?.. Ему?..

Сзади круглолицый дядька, на нем полупальто, отороченное серым мехом. Жупан — как я его представляю — этот попроще. Явно доволен, что попал в президиум. Оглядывается по сторонам, смотрит в зал. Суетится: наверное, будет подавать оратору воду на трибуну. Такие всегда имеются на собраниях. А за ним показывается согбенная фигурка Телегина. Он такой же, как на вокзале, — времени прошло совсем мало. Мамин знакомый… Ухажер… Учитель. За ним всегда бегала стайка ребят… Посмотрели бы они на него сейчас!.. На лацканах пиджака никаких значков… Старые, конечно, сорвал, а новых не выдавали. Не придумали еще. Но скоро наладят производство. Это не еда. И не тепло. Символы делать полегче и быстрее, чем накормить. Зато сразу видно: свой — не свой, наш — не наш!..

Мама говорила, что Телегин дворянского рода. Сын вице-губернатора. Бывшего, конечно. Впрочем, может, немцы обратно введут?.. Такие чины… Пока непонятно… Но оратор начинает доклад словами:

— Пановэ!..

Еще пусть скажет «вэльмошановнэ панство»! Или: «вэльмышановнэ»?.. Это мы с дядей Гришей — панство!.. Но дальше, дальше начинается самое неожиданное. Среди всплесков речи выделяю слова:

— …Кобзар!.. Дэмократ!.. Р-рэволюционэр!..

— Ну, Кобзарь — это понятно. Народный певец, название книги Шевченко. Но — революционер, демократ? Революционер — против кого? Демократ — за демос, народ, так и раньше было. До войны, до оккупации! Что изменилось? Советская власть признала Кобзаря революционером, он, такие как он, боролись за революцию, против царизма, панства!.. И вот тебе: панство провозглашает его революционером!.. Настораживаю уши: не ожидал!.. Оглядываюсь — все слушают как ни в чем не бывало! И дядя Гриша смотрит прямо вперед своими осовевшими глазами, слушает. Неужели понимает?

— А как же, панымаем! Грыша все панымаем!..

Бряцание слов. За них и стакан зерна не купишь! Последней маминой зарплаты хватило всего на три стакана жита, ржи… Дяде Грише легче, он продает зажигалки. Может сидеть и слушать, что говорит «вэльмышановный пан»! Дядя Гриша и не заметил, как тот украл, «слямзил» чужие слова. Это наши слова!.. Советские!.. Как он может!.. Но он их говорит, говорит… Что б мы подумали, что он «за наших»? Поверили — и тогда… Что тогда? Стрелять и вешать можно и без этих слов, достаточно двух: «вор» и «партизан». Но что-то им нужно, раз произносят? Добавляют в речь, как мы к жмыху горстку муки. Или картофельные очистки в оладьи…