Цыганский роман - [30]

Я не хотел, чтобы полицай принял меня за труса с воображением. Я хотел показать, что меня на провокации не возьмешь, и бросился вперед.

И тут «психолог», уже не разговаривая, одним взмахом ноги отбросил меня в противоположный угол комнаты. Он саданул меня кончиком сапога под дыхало, как называло этот удар хулиганье. Я задохнулся, «психолог» уже, видимо, не надеялся на мое воображение и принимал обычные меры. Я отлетел в сторону и ухватился руками за спинку венского стула. Он был легким, слишком легким для меня, этот стул, я перевешивал его своим отяжелевшим телом. А надо было удержаться. Я понимал: если я буду валяться на полу, у него может появиться желание топтать меня сапогами. «Теоретическая часть» была окончена, начиналась практика. Теперь я понимал на собственном опыте, как это бывает: с виду человек как человек, а стоять не может. Вроде того раненого, которого подхватили на крыльце больницы. Он бросил свои костыли и упал на руки людям, преследовавшим его. Секунду он держался без подпорок, словно качался в воздухе, а потом рухнул. И я был беспомощным. Наверное, у меня были такие же молочные, мутные глаза, как у несчастного кота. Я впервые понимал, как это: по-настоящему терять сознание.

А «психолог» огибал стол, словно проверяя, все ли на месте, не поломана ли мебель. Я его как будто уже и не интересовал, до меня ему не было дела, а я, понимая, что не могу, не имею права терять сознание, уходил, уплывал куда-то в сладкую слабость, отключался от этого мира, где бьют сапогами до полусмерти. Лучше бы уж совсем до смерти!

Видимо, я что-то из этого внутреннего монолога произнес вслух, потому что до меня донеслось ворчание полицая:

— Лучше, лучше! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! Знаем мы, чему вас в детстве учили! Вот сейчас шлепнешься на колени и думай на здоровье, как жить! Стоя живут только лошади да такие глупые, как ты.

Да, я что-то бормотал, теряя сознание. И как сквозь туман видел: из соседней комнаты вышел Колесниченко, утирая рукавом мундира потный лоб. Я еще почему-то подумал, что ему достанется за пятна на мундире. Почему-то о такой ерунде подумал. Я не владел собой, своими мыслями, а проваливался куда-то и снова выныривал, стараясь стоять прямо перед этим полицейским «психологом». Я уже понимал, как это трудно, просто невозможно, если у тебя нет костыля, чтобы на что-то опереться. Когда-то я презирал пьяных за то, что они качаются. Здоровые люди, никто их не бил, а падают! Меня тоже не били, а я качался как пьяный и думал: мало надо, чтобы превратить человека в тряпичную куклу. Словно сквозь сон я слыхал, как начальник полиции спросил у Колесниченко:

— Этот герой тоже кричал, что немецкое командование посылает нас грабить? Кричал?..

В тот момент, когда Колесниченко открыл рот, чтобы ответить, я пытался держать голову прямо и не качаться: пусть говорит, что хочет, пусть скажет, что я тоже кричал! И пусть меня побьют, как Кольку. Так даже лучше. Иначе все получается совсем скверно: его избили, а я цел и невредим.

Я старался сдержать голову, не кивать ею. Но она сама дергалась из стороны в сторону: «Нет! Нет! Нет!»

— Та нет! Цэй не крычав… Ни, не крычав…

Может быть, он устал от экзекуции или, наоборот, не вошел как следует в раж, потому что Колька не орал, не ревел. Зато я махал головою в такт Колесниченко: «Та нет… Не… Ни… Не…»

Я впервые в жизни понимал, как это страшно: не можешь удержать голову от этого нервного кивания.

— Фанатики пацаны! — вдруг донеслось до меня явственно.

Говорил начальник полиции:

— Дурные фанатики! Верно немцы говорят про нас, что дикари, азиаты: своей пользы не понимаем. И этот тоже мне: на ногах не стоит, а туда же задрал башку! Понаучили глупостям. Нехай идут пид тры чорты, пока ноги не повырывал из одного места! Все одно где-нибудь попадутся. Особенно этот, чернявый. Немцы ему объяснят как надо жить. Тоже гуманист: о других думает, а про себя ничего не понимает. Дойдут до тебя у немцев руки. Они цацкаться не станут, нюни не распустят, как мы с Колесниченко!

Выходило, что меня впереди ждет что-то пострашнее, чем удар «под дыхало»! Я уже понимал, на что он намекает.

Колька стоял на пороге комнаты, заправлял свою клетчатую ковбойку в брюки и осторожно затягивал ремень. Дышал он тяжело, прерывисто, будто беззвучно всхлипывал. Я кинулся к нему, забыв о себе, но он отвел мою руку, словно боялся, что я неосторожно коснусь его ран. Он держался неестественно прямо, смотрел на полицейского начальника исподлобья и готов был метнуться в сторону, противоположную той, откуда придет удар. Когда начальник поднял было руку, Мащенко кинулся к двери. Колька, который молчал во время порки, теперь завизжал словно девчонка и вихрем выбежал на улицу.

— Тю! — сказал ему вслед Колесниченко. — Сказывся, чи шо? — И перекрестился: не сошел ли парень с ума?

Действительно, Колька визжал страшно. Я догнал его уже на улице. Колька стоял держась за бок и тяжело дышал. Не знаю, посылал ли за нами погоню начальник полиции, нас никто не остановил и не догонял. И тогда Колька вдруг ожил и стал меня утешать:

— Ну ладно тебе переживать! Ну сказал, и чертяка с ним!