Цыганский роман - [29]

Колька хотел крикнуть, что ничего такого не говорил, но начальник остановил его:

— Тихо! Не тарахти! Это тебе не на собрании. Попривыкали: все кричат, а толку никакого. То время, что кричали, прошло, привыкайте жить тихо.

Колька рванулся из рук полицая:

— Не имеете права!..

Начальник ухмыльнулся:

— Слыхал, Колесниченко, нет у нас прав! Может, их его отец забрал? Лишенцы мы, бедные, убогие! Без права выбирать его папашу в разные органы власти!

Я хотел вмешаться, сказать, что Колькин отец не выбирался в органы власти, он был простым поваром. Но тогда полицай скажет, что Колькин отец обносил его едой. Я промолчал.

— Мы кулаками числились, а значит, уголовниками, ворами, а вот вы, которые честное пионерское давали хорошо себя вести…

— От именно: честное пионерськое! — вставил от себя Колесниченко.

— …Вы на базар идете, кое-чем барыгуете. Это как, по праву? Теперь мы с Колесниченко поставлены, чтобы все было по-честному.

— Так он у Кольки бутылку забрал не по-честному! — просипел я, но начальник продолжал свое нравоучение.

— И ты небось кого-нибудь обдурил? Так или нет? — сказал начальник самодовольно, и я опустил глаза. Действительно, мы с Колькой обдурили старуху. Не будешь же ты говорить, что по-честному! У меня было скверно на душе после истории с той старушкой. Конечно, если человеку не давать еды, он вынужден ловчить, подумал я, а вслух сказал:

— Мы не хотели обманывать!

— Хотели не хотели, а признаешь. Значит, ты, умненький-разумненький Буратино, нарушил, а за нарушение знаешь что бывает? Знаешь?.. «Свисток вы слухалы, наказ нарухалы…» — он мурлыкал слова шуточной песенки, которую мы распевали перед самой войной. В ней пелось про милиционера, деревенского парня, который смешно коверкал слова. «Наказ нарухалы» значило: «приказ нарушили». — Что ж вы так: кого-то обдурили, накололи… Нехорошо! Нехорошо! Юные пионеры себя так не ведут! — мешал начальник полиции слова прописных истин с блатными, уркаганскими. — Вы — кого-то, мы — вас! А как же, у кого сила, тот и гнет! Зараз мы с Колесниченко напишем этот закон у вас на спинах, чтобы не забывали нашей конституции! А неудобно читать будет, так мы головешку наизнанку вывернем, чтоб обязательно прочитали ту нашу грамоту! Эх, Колесниченко, Колесниченко, сколько можно болтать? Все говоришь и говоришь, а мальчики ждут науки. Ай, ай, ай!

Начальник журил своего подчиненного ласково, с подначкой. А Колесниченко, словно и не понимал, всерьез извинялся:

— Так рази цэ я болтаю? Я ж не для того их сюды привел, щоб з ними философией баловаться. А права сейчас пропишем. Как положено, согласно каждой конституции: за несоблюдение. А ну пишлы!

Он потащил Кольку в соседнюю комнату. Там, должно быть, находилась спальня, или мне так показалось, потому что вся комната была заставлена кроватями. Случайными. Какими-то казенными, простенькими. Колесниченко поволок туда Кольку, а начальник демонстративно открыл еще одну дверь — в ванную комнату: на фоне обычной для тех лет панели, крашенной зеленой масляной краской, висели плети… То есть я не сразу разобрал, что это. Я никогда не видел плетей, меня никогда не били плетью, и при мне не били. Сплетенные из разноцветных проводков, они были похожи на женские косы, а те, что потоньше, — на девичьи. Такие бывали у Любки после купания в реке, когда она быстрыми пальцами сворачивала пышные волны в тоненькие косички. Но здесь были не косички, а плети.

Я кинулся к двери на помощь Кольке, хватался за железную ручку, рвал на себя двери и кричал:

— Не позволю!

Глупости кричал. Начальник был сильнее меня, он оторвал мои пальцы от дверной ручки и поволок обратно к своему столу.

— Ишь ты: не позволю! А кто ты есть, чтобы не позволять? Председатель совета дружины или райсовета? Прикажете и вас туда? После своего приятеля сам ляжешь! Будь ласков! Мы поможем… А хочется туда? — Он держал меня за руки и заглядывал в глаза, будто ждал, что я утвердительно кивну головой. Я, конечно, не кивал головой, а кричал:

— Он же, полицай, говорил, что свой, а теперь!..

— Свой? Тебе! Ты на себя в зеркало посмотри, какой ты свой! Вот твой кореш с моим Колесниченко разговаривают, так это ж в натуре свои. Как твоего по призвищу? Ага, Мащенко, Колесниченко, Мащенко, а третий тут лишний.

— Ну и пусть! Ну и пусть! Пустите меня! Пустите, я говорю!..

— А ты послухай, что я скажу. Не лезь поперед батька в пекло! Пустить тебя туда, чтоб ты разом в обморок и без сознания? Знаем мы таких храбрых! Нет, ты послушай, как твой камрад вопит. Ты послушай, послушай! Ты, я вижу, товарищ с воображением. Все представляешь. Вот и слушай, слушай!

Психолог попался! В моем воображении действительно стояла картина избиения. Я видел своего друга исполосованного плетками, с кровавыми ранами на спине. А кровь капает, капает, капает… Я даже застонал тихонько.

— Вот! Уже кричишь. Еще и не коснулись тебя, а ты в крик. А мы и не будем тебя трогать. До поры. Ты ж знаешь, что тебе все одно придет срок, знаешь? Знаешь? — Он спрашивал так, точно бил меня головой о дверь. А за дверью действительно били, глухо, как по парусине, шлепала плетка: «Р-раз! Р-раз!.. Р-р-раз-з!»