Цыганский роман - [228]

— От я и кажу: паныч, пальтами кидаешься! Попривыкали, понимаешь! От пахана научился, цацкался с тобой как с писаной торбой! Бильшовыки, мать вашу…

Речь шла об отце, который совершенно не дорожил вещами. Один из двух костюмов отдал своему кучеру или плотнику на свадьбу. И стоял тот дядька под венцом в «барском» костюме, или, как он говорил, «кустюме» (кстати, Колька тоже говорит: «без пальта», «кустюм», а в одной школе учились). Ручищи длинные вылезали из коротких рукавов, брюки кончались у лодыжек, были подтянуты, как у артиста Николая Черкасова, который исполнял популярный тогда номер — Пат, Паташон и Чарли Чаплин. Черкасов был Пат — длинный, вылезающий из одежды. Знаменитый так же, как Черкасов, артист Чирков был Чаплин, а неизвестный, но очень хороший артист Юрьев — Паташон. Так вот у дядьки был вид Паташона, и «кустюм» ему был такой ни к чему. Но отец считал, что облагодетельствовал парня. Мать кричала на папу, что он с ума сошел, думает, что «через этот проклятый кустюм люди будут к нему лучше относиться!». И показывала большую дулю. Фигу. Однако мне казалось, что люди относятся к отцу хорошо. Может, просто так казалось?

Впоследствии отношение отца к людям было довольно сложным. Взять хотя бы то самое знаменитое партбюро. Можно, конечно, сказать, что «ведмеженцы» не народ, но откуда же они выдвигались? И кто тогда такой — народ? Потом «народ» выдирал у него золотые зубы в тюряге. А после отцовой смерти (с последующей, разумеется, реабилитацией) мы узнали, что одно время его упорно назначали старостой барака, где после войны содержались бандеровцы! Словно нарочно, а может быть, и просто нарочно, бросали его и таких, как он, к бандитам. И каждую ночь, как рассказывали люди (тоже народ!), бандиты старосту избивали до полусмерти!.. А днем он как ни в чем не бывало руководил ими. Как ни в чем не бывало!.. Был такой анекдот. Не слишком веселый, особенно для меня:

— Ну шо, Иван, сключылы тебя?

— Ага, трясця ихней матэри!..[95]

— А за шо?

— Та кажуть, шо грав в Бендеры на свадьби ще й на гармошке![96]

— Тю! А ты б сказав, шо нэ грав![97]

— Им скажешь! Воны сами булы там, все видели!..

Вохра отцовых жалоб не приняла бы, если бы отец пожаловался. Потому, может, и не жаловался… Сами бросали политических на растерзание, именно тех, большевиков. Если под них попадали. Не любит «народ», когда высовываются. Бьет по носу. Какой народ? Разный. Не русский, не украинский, не еврейский — всякий: и русский, и украинский, и еврейский. Ну хотя бы тот, что про «консустрацию капитала и пролетаризацию масс»! Да и рома́ своего, который «высунется», скажет, мол, нехорошо воровать, постараются «привести в норму». А это стоит жизни. Дикие люди? А остальные какие!

Мой отец все вынес. И от уголовников, и от бендеровцев. От всех. Только не от своих! От того самого большевика, который погубил окончательно. Выяснивши, что в гражданскую папа был комиссаром, соответствующим по должности званию капитана, сажал отца на стул без сиденья и пел гнусавым голосом: «Капитан, капитан, улыбнитесь…» И отбивал носком сапога такт… А заодно и все остальное!.. Как будто расправлялся за историю с тетей Зиной… Гнусно!

Что говорить, если, как выяснилось, сам Серго Орджоникидзе — вождь из вождей и, между прочим, одной крови с самим самым великим вождем (вот и говори после этого о нации!), покончил с собой в страхе перед издевательствами бандитов, которых очень хорошо знал! Ах, Серго, Серго!

Однажды папа, который был соратником Орджоникидзе и даже другом, явился к товарищу Серго. Отец был не слишком хорошо побрит, и секретарь поморщился. Папка тут же кинулся в парикмахерскую. Опаздывая и торопясь, оставил где то свою шубу, не помню уж, какого меха. А когда вернулся после приема у любимого Серго, шубу «стибрили» какие-нибудь еще не перековавшиеся к тому времени уголовные элементы. Тогда считались лишь элементами. Сегодня вольно смеяться над тем, что не казалось тогда смешным — верили, что «элементы», что вскорости перекуем! Потом отец встретился с «остатками» элементов! И мы все тоже. Оказалось, что и страна не исключение, как все — с бандитами, с мафией.

— Чего ж тогда пальтами кидаться! — хмуро спрашивал Колька по утрам, когда я дрожал от прохлады. — Зароблял бы своим горбом, не кидался бы!.. Пахан на казенной машине его возил, так он уже и вообразил!..

Отец действительно возил меня на прикрепленной «эмке», но своего у нас ничего не было. Квартиры бросал «как перчатки». Шубы тоже. Даже чемодана нормального не имел. Вещи — два-три галстука в полоску и десяток книг — таскал за собой в ящиках, на которых еще проступала надпись: «Вождю московских большевиков… и области… Никите Сергеевичу Хрущеву от коммунистов…», и так далее. Почему-то не отправили вовремя, вождя московских большевиков перевели, кажется, на Украину, а тара для подарков осталась.

— Через то и победим! — вдруг утверждает Колька. — Могу побожиться, что так тому и быть!

И победили. Потому что ничего не жалели: ни вещей, ни жизни. Сколько она стоила в войну? Ничего и еще на копейку меньше. Откуда это «разбазаривание»? От большевиков? От русского духа? Кто знает, «умом Россию не понять»! Бросить миллионы народа в оккупации, а потом еще спрашивать: как попали?.. Как находились на временно оккупированной?.. И миллионы шли в неволю — а куда денешься! А потом и в лагеря, куда денешься! И тех, кто всем народом шел в бараки, в газовые камеры, обвиняют в том, что они, ушлые, эти самые камеры и придумали! Вот, оказывается, до чего может довести «юдэн ферштанд», как говорили немцы и некоторые русские. Не всякие, разумеется. Но и эти люди «фон безондерем шлаг» — особого склада ума — шли в гетто как на демонстрацию. Как все в стране ходили. Кроме, пожалуй, цыган. Этих ни на демонстрацию, ни в душегубку не загонишь!.. И ведь правы оказались! Но это — потом!..