Цветы на пепелище - [12]
— Белоногий, — предложила Насиха. — Белоногий! Разве плохое имя?
В общем, мне оно понравилось, и все-таки это было не то, что хотелось. Ведь имя должно быть необычным, запоминающимся, простым и в то же время броским. «Белоногий» не подойдет, потому что нога у него не вся белая, а только до колена… И только поэтому так его назвать? Нет, не годится.
Да и Рапуш ничего не сказал: значит, и он молчаливо отвергает предложение Насихи.
Но девочка тут же выкрикнула другое имя:
— Мишка!
Нет, тоже не подойдет. И вот почему: в прошлом году я повстречал одного Мишку — безобразного, тощего, полуслепого одра. Этот самый Мишка рухнул в канаву у края дороги и больше не встал.
— Нет уж, я вовсе не желаю, чтобы мой жеребенок похож был на ту клячу! — возмущенно выпалил я.
— На какую такую клячу? — удивилась девочка.
— На ту самую… на прошлогоднего Мишку. Помнишь Мишку, который свалился в канаву?
— Тоже мне, знаток нашелся!.. Сравнил нашего жеребеночка с тем Мишкой. Да ведь прошлогодний Мишка просто дряхлая развалина, обтянутая кожей. У него можно было пересчитать, все ребра, да еще и глаза у него вечно гноились. А наш жеребеночек молоденький. Ему расти да расти. Главное, чтоб имя у него было красивое!
— Ну уж нет, дудки! Все равно мне не надо никаких Мишек…
Пока мы спорили с Насихой из-за Мишки, Рапуш молчал. Сам же первый предложил придумать имя жеребенку, а теперь вдруг в кусты! Будто его совсем не интересовало, как назовут малыша. Он даже не пожелал ввязаться в наш спор, а думал бог знает о чем. Но вскоре я убедился, что был кругом неправ.
— На какой-то ярмарке мой брат видел хорошую лошадь, самую лучшую на всей ярмарке. И кроме ее хозяина — парня с гор, никто не осмелился сесть на нее. Лошадь была полудикой, сильной, красно-рыжей, словно огонь, и быстрой как стрела.
«Красно-рыжей, словно огонь…» — молнией пронеслось в моей голове, и я тут же крикнул:
— Огонек!..
— Погоди, — прервала меня Насиха и повернулась к Рапушу: — А как звали ту лошадку?
— Ее звали «Меченый».
Не знаю почему, но имя это сразу же понравилось мне. Даже больше, чем Огонек. Оно было звучное, яркое, будто созданное специально для моего жеребенка.
Насиха, не откладывая дела в долгий ящик, тут же торжественно возвестила:
— Кто за то, чтоб жеребенка назвать «Меченый», поднимите руку!
— Меченый, только Меченый!
На равнину опустилась бархатная летняя ночь, наполненная шепотом деревьев, шелестом трав, какими-то другими далекими, неясными звуками. В ее таинственные шорохи вплеталась мелодичная песня скрипки Рапуша.
Безоблачное небо было густо усыпано звездами, от реки ленивыми волнами набегал свежий ночной ветерок, охлаждая наши возбужденные лица; и казалось нам, будто он, подхватывая на лету эту рыдающую мелодию скрипки, разносит ее по всей тихо шепчущей равнине.
Но Рапушу, видно, мало было скрипки, и тогда он стал негромко подпевать, тут же подбирая нужные слова:
Песня его так увлекла меня, что я позабыл обо всем на свете — и сколько сейчас времени, и где нахожусь… Только казалось мне, будто скачу я на молодом, горячем коне и конь мчится уже не по земле, а летит по какой-то светящейся бесконечной дороге.
В эту минуту от темнеющих в ночи ив долетел до нас чей-то голос. Я даже сразу и не понял, откуда он: вырвался ли из просторов мягко волнующихся лугов, или родился в темных водах потревоженной ветром реки?
Голос этот принадлежал папаше Мулону. Что ж, я тотчас соскочил со спины своего фантастического коня и поспешил улечься на свою далеко не фантастическую постель прямо на земле.
А надо мной колыхалась раскидистая ива с повисшими на ее ветвях яркими звездами.
IX
И вот подошло время, когда нам пришлось распроститься и с этой поляной, и с рекой, и с нашей раскидистой ивой на берегу и перебраться на гумно, находившееся по соседству с деревней.
Приближалась пора жатвы, и старый цыган сказал нам, что гумно надо расчистить заранее, пока есть время. А то ведь, когда рис косят, его тут же станут вывозить с полей.
Мулон показал мне заброшенный пустырь, у края которого тяжело шелестел листвою огромный ветвистый явор — единственное большое дерево во всей округе. Пустырь зарос лопухами, пыреем и разными колючками.
— Вот погляди, Таруно! На этом гумне мне уже приходилось молотить. Помню как сейчас. Был я тогда еще мальчонкой, вроде тебя. У отца были два белых коня — ну просто загляденье! Недаром все цыгане завидовали ему. Да и как не позавидовать — настоящие лебеди! Н-да… И гумно это выровнял я вот этими руками.
Заговорив о своей юности, старый цыган расчувствовался и припомнил множество подробностей о той безвозвратной благословенной поре, когда был он молод и счастлив. Впрочем, рассказывал он тихо-тихо, чуть ли не шепотом, словно боясь вспугнуть нахлынувшие воспоминания.
— Понимаешь, Таруно, с тех пор прошло лет пятьдесят, а может, и больше. А мне все кажется, будто было это вчера, ну… позавчера, — тоскливо вздыхал он. — Время как вода — течет и течет…
Из разговора я узнал, что кое-кто из селян, бывших его сверстников, еще помнит его.
