Цветы и железо - [72]

Никита Иванович потянулся и, не открывая глаз, позвал слабым голосом:

— Танька…

— Я, батька!.. — она хотела назвать его папой, но теперь уже постеснялась.

— Что это со мной?.. По голове… Ничего не помню.

Поленов открыл глаза, стал медленно поднимать руку, дотянулся до раны на голове.

— Кирпичом… Осколок прошел бы глубже… тогда бы конец… С тобой ничего, дочка?

— Ничего. Я принесу чистой воды, замою, перевяжу. Потерпи минутку.

Она вернулась с полным ведром колодезной воды.

— Линия разрушена, а поезда нет, — проговорила она расстроенным голосом. — Неужели они угнали эшелон? Я же сообщила, что поезд пошел к Шелонску!

— Чу-у, тише!.. — Они прислушались. — Бомбежка-то идет, Танюха! Наверное, преследуют!.. А рация, дочка, цела?

— Цела!

Таня старательно промывала его рану, в которой еще не успела запечься кровь, перевязала чистой тряпкой; Никита Иванович морщился от боли, но не стонал.

— Немцы! — испуганно проговорила Таня.

— Ну? Пусть заходят. Будь приветливей.

Вошел Эггерт с солдатами. Заметив лежащего Поленова, кровь на половицах и Таню, перевязывающую рану, он воскликнул:

— И вас, Поленофф! — И по-немецки солдату: — Быстро бинт!

Тот протянул Тане бинт, и она стала обматывать голову Никите Ивановичу, сказав немцу «мерси», единственное слово, которое она знала из французского языка; по-немецки она говорила неплохо, но никогда не делала этого при немцах.

— Поленофф, вам могли капут, — сказал Эггерт.

— Могли, ваше благородие. Я под лавкой сидел, а вот ранили.

— Помощник головы убит, Поленофф!

— Ай-ай, ваше благородие, — медленно и тихо проговорил Никита Иванович. — Он все время у меня сидел. Опять о самогонке говорил. Услышал бомбежку — испугался. Побежим, говорит, на улицу, там безопаснее, там есть, говорит, где спрятаться. А я тоже труса праздновал, под лавку залез. Вот как получилось: меня стукнуло, а ему и полный капут!

— Когда поправитесь, Поленофф?

Никита Иванович легонько пошевелил головой.

— Питаю надежду, что скоро, ваше благородие. Голова гудит, круги перед глазами. Пройдет, ваше благородие.

— Поправляйтесь, Поленофф! Низовую к шерту! В Шелонск поедем, вас брать с собой! Там бомб не летайт, там тихо, Поленофф!

— Спасибо, ваше благородие, превеликое спасибо, что такую заботу проявляете. Когда прикажете собираться?

— Скоро, ошень скоро, Поленофф! Я торопил, пошел: красный большевики тут, самолетам помогал, ловийт буду!

Когда Эггерт ушел, Никита Иванович зашептал:

— Знать, застукали нашу передачу! Хорошо, что в наш дом попало, а то мог бы заподозрить и обыскать… Что он задумал? В Шелонск перебираться? Может, к Огневу лучше удрать?..

Таня пожала плечами и прошептала:

— Лучше в Шелонск, если полковник разрешит. От Шелонска до лагеря, где Сашок, совсем близко!..

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Читать газеты Петр Петрович очень любил, и особенно свою, районную. Получит, бывало, «Шелонскую правду», пробежит глазами первую страницу, ознакомится с четвертой, там все новости, и уже затем внимательно начинает читать внутренние полосы: тут и сев, и прополка, и заметки о садоводах, и его собственные статьи. До прихода немцев Калачников хранил шесть номеров, в которых «с продолжением следует» напечатаны его материалы — «В Мичуринске, бывшем Козлове». Сколько он тогда получил откликов! И, чего греха таить, гордился, когда называли его шелонским Мичуриным. Писал Калачников всегда добросовестно, как прилежный ученик старших классов, но… скучно. Алексей Шубин умело «оживлял» такие материалы: где вставит диалог, где даст описание природы. Способный был журналист, любил свое дело…

Сегодня Калачников не просто читал газету, а старался запомнить ее от первой до последней строчки. Подойдет к столу, поднимет крышку, бережно вынет из углубления ножки газету, посмотрит, сядет спиной к окну, чтобы с улицы не было видно, и начинает читать — медленно, вдумчиво, с улыбкой. Почитает первую и вторую странички, приложит газету к щеке и сидит, задумавшись, не замечая, как бегут слезинки и повисают прозрачными каплями на усах.

А вся газета с хороший носовой платок, только не квадратного формата. Печать тусклая, некоторые буквы лишь угадываются. Бумага серая, чуть ли не оберточная. И название газеты не клишированное, обыкновенный типографский шрифт. Но слова те самые: «Шелонская правда». Появилась она на свет где-то в лесу, заметки для первой страницы нес эфир через линию фронта из Москвы и Ленинграда, а для второй страницы, видимо, писали те же руки, что не расставались с автоматом. «Наши боевые дела!» — называется страница.

Такую газету потом в Музей Революции, и на самое видное место!

Читает и читает ее Петр Петрович, до чего же мила и дорога она ему сейчас! Полный разгром фашистов под Москвой. Полный… Не то, что где-то отогнали, оказали сопротивление наступающим немецким армиям, перешли в контратаку. Полный разгром!.. Лежат завоеватели в подмосковных снегах с танками, пушками, автоматами, смотрят открытыми глазами на белый снег и… Если бы мертвые могли удивляться, как бы они оценили случившееся? Откуда, мол, взялась такая силища: остановила, столкнула и погнала! Не смотрят они больше в бинокль на Кремль, как тот хвастун Карл Кох, о котором однажды рассказывал Хельман. И город Калинин небось не видят: далеко они от него, давно уже по эту сторону.