Цветы и железо - [71]

— О деньгах после, — сказал помощник головы, присаживаясь к столу и принимая небрежную позу. — Я насчет самогона. Перетащил я в дом лесника хороший инструментик, Никита Иванович! Такой хороший, что литров тридцать в сутки легонько выдоим. Как от племенной коровы…

— Тридцать литров… — Поленов задумался. — Тридцать литров — хорошо. При такой дороговизне — капитал.

— Большие деньги, Никита Иванович! — воодушевился помощник головы. — Тридцать литров по пятьсот рублей — это сколько? Пятнадцать тысяч рубликов! А в год? Миллионами начнем ворочать, Никита Иванович!

Поленов встал, потер бороду и возбужденно заходил по комнате.

— Голова вы, Максим Мартыныч, как есть голова!

— Голова не я. Я помощник головы.

— Да я о деле, Максим Мартыныч, а не о должности. Светлая и мудрая голова у вас, Максим Мартыныч!.. И где же это оборудованьице?

— В подвале у лесника. Там сейчас никто не живет. Перебирались, бы туда с дочкой, Никита Иванович?

— И переберусь! — решительно заявил Поленов. — Комендант разрешит — переберусь! А гнать из чего, Максим Мартыныч?

— В Низовой сколько домов? Около шестисот. А у скольких огороды? Больше чем у половины. По мешку картошки с каждого огорода — это сколько будет, Никита Иванович? — помощник головы торжествующе взглянул на Поленова. — Триста мешков! Хватит на первое время?

— Хватит. Еще как!

Помощник головы нахмурился.

— Они вон наступают, красные-то! Бежать не придется?

— Немцы пишут, что у них полный порядок, — начал успокаивать Поленов, — что они вовсе и не отступают, а выравнивают линию фронта, клинышки, выступы срезают.

Помощник головы махнул рукой и ничего не сказал в ответ.

— А я верю, Максим Мартыныч! — упрямо доказывал Поленов. — Техника у них, говорят, лучшая в мире. И генералы толковые. Отступили, что ж, бывает. Может, и взаправду уголки срезали!

— Может, и так.

Помощник головы не торопился, он даже снял шубу и положил ее на топчан. Поленов делал всяческие намеки, даже раза два выходил из комнаты, но Максим Мартынович продолжал спокойно сидеть на топчане, застланном овчинами. Тогда Никита Иванович предложил выпить по стаканчику первача-самогону, который он держит для самых дорогих гостей: авось выпьет и сразу уйдет. Помощник головы охотно согласился. Поленов наливал и угощал, а сам весь превратился во внимание. Самолеты должны вот-вот появиться, до советского аэродрома не так уж далеко от Низовой. Пока за окном стояла тишина, нарушаемая паровозными гудками и стуком буферных тарелок.

Возник шум, далекий и глухой. Максим Мартынович и ухом не повел: над Низовой теперь часто летали немецкие самолеты. Гул все нарастал и нарастал. Помощник головы смачно закусывал кислой капустой и соленой свининой.

Из ровного гула выделился свист, резкий и настойчивый. И тут же грохнули взрывы. Стекла со звоном вылетели из окон и светящимся градом усыпали пол, в комнате закружилась поднятая пыль. Максим Мартынович полез под лавку. Поленов подбежал к окну. Бомбы искорежили землю с правой от эшелона стороны; паровоз толкал вагоны и платформы назад, по направлению к Шелонску: видимо, машинист рассчитывал, что ему удастся увести состав из-под бомбежки.

— Это чьи же? — спросил из-под лавки помощник головы.

— Наши! — проговорился Поленов. Сердито добавил: — Советские. И откуда они появились, Максим Мартыныч!

— Я побегу, — сказал побледневший Максим Мартынович, вылезая. — Пока второго захода нет. Побежим, Никита Иванович! — Он не дождался ответа и прыгнул в открытую дверь.

А в небе, прорываясь через стену разрывов зенитных снарядов, шли новые и новые самолеты. Бомбы ложились теперь и вправо, и влево, рельсы вздымались вместе со шпалами и землей, но шелонская, «прибалтийская», линия оставалась целой, и эшелон продолжал пятиться назад.

Стекол в доме — ни одного. По комнате гуляет черно-сизая пыль, пахнет гарью и жжеными кирпичами. Над головой что-то грохнуло, затрещало, небо сморщилось и потускнело. Никита Иванович хотел крикнуть «Танька!», но не успел — резкий удар свалил его на пол, усеянный битым стеклом, песком и щепками.

3

Таня чуть не задохнулась от пыли. Она не поняла, что произошло. Сначала ей показалось, что все рушится, и она легла на рацию, чтобы защитить ее, как будто рация представляла ценность без человека. В доме действительно что-то рушилось; в подполье провалилась печка, она-то и принесла столько пыли и песку. Осторожно ступая по кирпичам и непрерывно чихая, Таня пробралась к дверце: лесенка была поломана, выкарабкаться трудно, тогда она позвала на помощь Никиту Ивановича. Ей никто не ответил. Она ухватилась руками за половицы и, подтянувшись, с трудом поднялась наверх. Поленов лежал, уткнувшись ничком в пол, по правой щеке его текла кровь, смешанная с кирпичной пылью.

— Батька! Папа, миленький! — вырвалось у нее невольно.

Она подбежала к Никите Ивановичу, повернула его на спину, приложила ухо к груди. О, какое счастье — Поленов дышал, сердце его билось, пусть слабо, но билось. Она не знала, что делать: целовала его в щеку, просила открыть глаза и плакала, плечи ее судорожно вздрагивали, на щеках появились блестящие полосы от слез. Хотела водой облить голову Никиты Ивановича, чтобы привести его в чувство, но воды не оказалось, да и побоялась Таня — в разбитые окна сквозняком врывался колючий морозный ветер.