Цветы и железо - [58]

— Говорил. Полководец, Ганс, тем и отличается, от простых смертных, что он, как отличный шахматист, видит все ходы наперед! А если будет засада? Неужели тебя устраивает могила под Шелонском?

— Для меня откуплено место в Кенигсберге рядом с отцом и матерью. — Хельман горько усмехнулся.

— А русские полицаи, если что случится, уроженцы этих мест, — продолжал тем же шутливым тоном Мизель, — их вполне устроит общая могила даже под Гучками.

Мизель после коньяка и сытного обеда прилег на диван, предложив с часок соснуть и Хельману. Но комендант возразил: надо самому проверить подготовку к походу на Гучки.

— Не будь чудаком! — сказал Мизель. — У нас есть подчиненные. Не нужно баловать их излишней опекой. Все сделают! А не сделают — будут пенять на себя: впереди партизаны, а позади мы на броневике.

— Я спать не хочу, Гельмут. Почитаю твою газету, я за это число получу дня через три.

— Читай! А у меня есть письмо от Карла Коха. Торопился и прочесть не успел.

Хельман отложил газету в сторону.

— Интересно, — проговорил он.

Мизель достал из кармана брюк сложенный конверт, вскрыл его и начал читать про себя; он то шмыгал носом, то посасывал губы. Прочитал, подумал, сказал:

— Слушай, тут нет ничего такого, чего бы нельзя было знать и тебе. Кстати, о смерти отца он еще не слышал. Мы послали письмо по почте. Я хотел дать шифровку, но убыстрять доставку известий подобного рода нет нужды.

Читал Мизель медленно, монотонно:

«Дорогой Гельмут!

Письмо короткое, извини. Мы — в походе. Движемся, движемся, движемся! Я почти в Москве. Сегодня забирался с биноклем на высокую сосну. Различил в дымке контуры башен Кремля! Я, можно сказать, изучал свой объект! Моя команда будет в Кремле первой.

Все только и говорят о Москве. Солдаты явно, спешат: до холодной зимы хочется обосноваться в теплых московских квартирах. А русских, если они еще будут способны к сопротивлению, во что я мало верю, выгоним в поле, на мороз.

Вчера заезжал на позиции артиллеристов. Солдаты на каждом снаряде написали: «Moskau». «Наш подарок большевистской столице», — остроумно шутили они. Пока стрелять нельзя: не долетят. А потом, видимо, будет ни к чему. Придется делать другие надписи: больших городов на нашем пути встретится еще много!

Давно не получаю писем от отца. Как он, старый гренадер, навел порядок среди этих дикарей? Пусть приобретает опыт в условиях Лесного, такие организаторы нам скоро будут нужны в очень большом масштабе.

Будешь в Шелонске — передай привет Гансу. Не скучно ему в такой яме? Шарлотта просила за него. Надо что-нибудь придумать.

Пиши. Следующее письмо будет из Москвы. Так и решил. До Москвы — никому ни одной строчки.

Твой Карл.

29 октября 1941 г.

Под Москвой».

— Двадцать девятого октября, — проговорил Мизель. — Ого, сегодня и там холодно. Как и у нас.

«Там, может быть, и холоднее, — отозвался Хельман. — Слушай, Гельмут, я решил к приезду Шарлотты оборудовать могилу старого Коха. Здесь, в Шелонске. Похоронить, как настоящего фронтовика: березовый крест, каска. Это — чтобы не расстраивать Шарлотту, Как ты относишься к подобному предложению?

— А Адольф Кох? Хоть что-нибудь нашли?

— Комнатная туфля. Больше ничего.

— А вдруг они утащили Коха с собой? Может, Адольф Кох еще жив? — Мизель вскочил с дивана. — Огнев возит его с собой, чтобы при удобном случае предложить обмен? А? Как ты думаешь?

— Нет, Гельмут, партизаны таких вещей не практикуют, у них нет ни времени, ни возможностей, чтобы возиться с пленниками!

— Черт с ним, хорони комнатную туфлю, успокой Шарлотту! Говоришь, у партизан нет возможностей. Зато у нас есть и время, и возможности. И все-таки мы не возимся с теми, кого захватываем. И не разбираемся, правы они или виноваты. Дышали одним воздухом с большевиками при Советах? Дышали! На виселицу! К стенке! И никакой ответственности!.. Знаешь, Ганс, что взволновало меня в письме Карла: он в числе самых первых будет в Москве!

— А мы — в Петербурге, — успокоил его Хельман.

— До Петербурга нам с тобой дальше. Он после Москвы еще и к нам, в Петербург, успеет!

— Москва так богата, что Карлу и его команде хватит работы на многие месяцы.

— Это верно, — согласился Мизель после раздумья.

Он энергично заходил по комнате, посматривая в окно, за которым сгущались сумерки.

— Впрочем, ты прав, Ганс: надо пойти и посмотреть, как идет подготовка к нашему походу на Гучки.

— Да, это все-таки необходимо, — подтвердил Хельман.

Мизель постоял у окна и, не оборачиваясь, сказал:

— О, сегодня под Шелонском будет разожжен огромный факел! Мы озарим это темное небо!

2

До сих пор помнит Гельмут Мизель прогнозы на осень и зиму 1941 года. Осень с дождями, но теплая. Морозы будут несильными и начнутся с запозданием. «Несильные? С запозданием?» Они ударили так, что за несколько дней все реки и озера под Шелонском заковались в ледяную броню: противотанковыми гранатами не сделать проруби.

А в первых числах ноября снега набросало по самые окна. Дороги удалось расчистить, но в трех метрах от них, за придорожными канавами, ступить нельзя: увязнешь по пояс.

Сегодня вечер удался на славу: пурга не метет, ветер не гонит поземку. В тихом безмолвии дремлют поля, широким серпом повисла луна над окрестностями Шелонска. Иногда пронесется падающая звезда, оставляя за собой сверкающую полосу. Как медленны по сравнению с этими посланцами далеких миров летящие самолеты: светятся разноцветными точками в небе, словно стоят на одном месте, будто и спешить им некуда, хотя Мизелю доподлинно известно, что идут они за Волошки, где осмелевшие партизаны и мужики выгнали из трех деревень немцев и подняли над сельсоветом красный флаг, — жарко им сейчас будет!