Цветы Эльби - [36]
Трижды позвал его и рассказал о случившемся.
Ахун не заставил себя долго ждать. Точно раненый зверь кинулся к родному дому. Сердце его рвалось от ненависти. Об опасности он не думал: недруги надругались над старой матерью. Он не мог оставить ее в беде.
Солдаты ждали Ахуна — поставили у ворот силки.
Дело было под вечер, не заметил Ахун силков. Запутался. Тут его и поймали.
Заковали Ахуна в цепи.
На другой день солдаты согнали сельчан на площадь перед церковью. Привели Ахуна.
— Покайся, — сказал ему офицер, — сколько жизней погубил. Покайся и сохранишь себе жизнь. Сам за тебя слово замолвлю. Не повесят тебя, отправят обратно в Сибирь. Жить будешь.
Покачал головой Ахун, засмеялся. А лицо у него страшное, на лбу клеймо.
— На что мне такая жизнь? Чем сто лет жить в клетке, лучше год на воле. А нет воли, и жизни не надо.
Костер угасал. Дед молча сосал трубку. Вася поднял голову и чуть слышно сказал:
— О таких вот и складывают сказки.
— Сказки, — сердито буркнул дед. — Правда это все, чистая правда.
— Да мы верим, мучи, — торопливо заверил Петюшка, желая смягчить старика, — дальше-то что, где у этой правды конец?
— Будет и конец, — ответил Ендимер, искоса взглянув на пристыженного Ваську, — только не такой, верно, как ты думаешь.
…Сказал Ахун про вольную жизнь, поглядел в небо. А там в синеве сокол парит. Медленно так, расправив крылья. И крикнул Ахун:
— Люди! Был я свободен, как птица, и у меня было два крыла. Одно крыло — любовь к вам, таким же беднякам, как и я, а другое — ненависть к палачам. Был и я когда-то молод и зелен, как эта трава. Дурного никому не делал, в добро верил. Ан нет его, добра, нет правды, потому что все им позволено, кровопийцам, казнить нас и миловать. Кто дал им такое право?
Тут офицер как закричит: «Молчать!» Толпа загудела, но сразу же утихла, стараясь уловить каждое слово Ахуна.
А он продолжал:
— Не сдался я им, и вы не сдавайтесь, кровь за кровь!
Офицер замахнулся шашкой и приказал Ахуну просить у народа прощения, иначе разбойника все проклянут.
— Цветок засохнет, если пчелы его невзлюбят, — совсем уже тихо произнес Ахун, — то же и со мной будет, если люди от меня откажутся. А ведь я за них жизнь отдаю.
Словно плеткой стеганули по сердцу слова Ахуна. Закричали деревенские парни: «Спасем Ахуна», «Смерть палачам!»
Бросились сквозь толпу, но старики удержали отчаянных. Зря, мол, только головы сложите, не нам тягаться с солдатами, у них ружья — близко не подпустят. А наш Ахун еще вернется, непременно вернется, не такой он человек, чтобы в неволе сидеть.
Едва угомонили парней.
А тем временем солдаты окружили Ахуна, готовясь в дорогу. Ахун трижды поклонился людям и сказал:
— Эй, ял-йыш, не поминайте лихом. Еще встретимся.
— Ишь ты, храбрец, — посмеялся офицер, — значит, смерть лучше тюрьмы? Вот тебе кинжал. Коль не дорога жизнь, покончи с собой, и нам меньше возни. А? — И снова засмеялся.
Засмеялись и солдаты.
Взял Ахун кинжал в свои закованные цепями руки.
— Хорош, — сказал, — булатная сталь.
— Так что ж, боишься?.. — спросил офицер. И не закончил. Сверкнула сталь, и кинжал вонзился в сердце карателя.
Ахнул народ. Растерялись солдаты. Но быстро опомнились. Словно бешеные псы набросились на Ахуна. Еще крепче скрутили беднягу, привязали к телеге да и поспешили вон из деревни.
С тех пор никто больше не видел Ахуна.
Одни говорят, будто казнили его в губернском городе, другие — что сослали в Сибирь, а то еще слух прошел, будто в пятом году видели его в самой Москве на баррикадах…
ПЕВЕЦ
Коли доброе зерно посеяно,
Добрым колосом обернется.
Коли доброе дело содеяно,
Доброй памятью отзовется.
Из народной песни
Приехал в одну деревню русский, по виду барин: жилет на нем с цепочкой, шляпа, очки. А лицом прост, глаза добрые.
Остановил свой тарантас на площади возле крайнего дома. Огляделся по сторонам, видно, все ему здесь в диковинку. Ребятишки поодаль в лапту играли, как завидели барина, попритихли, рты разинули. Кто-то крикнул:
— Вырас килче! Русский пожаловал!
Стоят, глядят — что-то он делать станет! Которые посмелей, подошли поближе, однако расстояние держат — боязно.
Русский ласково усмехнулся, поманил ребятишек пальцем.
— Кил! Идите сюда.
Ребята помялись, сделали шажок, другой. А русский все улыбается.
— Что ж вы, — говорит, — первый раз человека видите? Может, вас очки мои пугают? Так я их снять не могу, — повертел очками и снова надел. — Я, братцы, без очков, как без рук. Не вижу, глазами слаб. Без очков даже не различу, кто вы: мальчики или девочки.
Ребята рассмеялись — страх прошел. Один из них, черноголовый, подошел близко. Русский с ним поздоровался за руку. Потом вынул из кармана пулу.
— На, — сказал, — ешь, храбрец.
Мальчишка на радостях — пряник в рот.
А русский между тем достал из тарантаса кулек с пряниками — и ну угощать. Никого не обделил.
Тут и взрослые подошли. Видят, человек хороший, позвали в гости — так обычай велит.
Сидит русский в избе, на столе хлеб-соль, молоко из кружки пьет, по-чувашски разговаривает, о житье-бытье расспрашивает. А потом и о себе сказал, какая нужда привела его к чувашам. Оказывается, он ученый, песни собирает, вот желал бы узнать, есть ли в деревне певцы.
