Цветы Эльби - [37]
— Давеча, — говорит, — ехал лесом, ох и знатно кто-то пел неподалеку. Видно, на грибы набрел, да и запел на радостях. Не ваш ли сельчанин?
— Никак, это Хведи, — отозвался кто-то из хозяев.
Тут же послали ребятишек — найти песенника.
Явился Хведи, поклонился гостю и встал в сторонке. Мужик как мужик, землепашец, от других не отличишь.
Русский попросил его спеть.
— Спой, Хведи, спой, не робей, и мы послушаем, — подхватили крестьяне.
Хведи бровью повел, приглядываясь к гостю. Чудной, дескать, русский. Таких еще не бывало. Исправник ли заедет в село или судья, — от них кроме крику ничего не услышишь. А этот жизнью интересуется, песни ему нужны.
Гость, видно, понял, о чем Хведи думает, сказал негромко:
— Хочу, — говорит, — в русском журнале ваши песни напечатать. А то, мол, некоторые думают, что нет у чувашей стоящих песен. А я не верю… Не тебя ли я в лесу сегодня слышал?
Хведи кивнул головой и запел:
Даже не верилось — этакий мужичок невидный, а голосище! Прямо волшебство какое-то…
Голос то звенел с веселым озорством, то стихал опечалено, и слышался в нем ручеек лесной, звонкий и ветра тревожный шум.
Русский торопливо записывал в тетрадь, люди только диву давались, как быстро бежит по бумаге гусиное перышко.
Долго пел Хведи. Потом умолк, взглянул на русского, глаза прищурил: «Ну как, дескать, понравилось?»
— Еще, Хведи, — попросил русский, — спой еще.
И Хведи затянул новую песню.
Кончил, перевел дыхание, да вдруг как зачастит на два голоса:
Пел Хведи одну песню за другой. Песен у нас, что сосен в бору. Гость едва успевал записывать.
Русского звали Ознобишиным. Так открыл он народного певца. О Хведи вскоре большая слава пошла. И остался он в истории под именем Хведи Чувашского.
НАРУТНИК
Птицу воздухе, держат крылья,
Человека на земле — правда,
Не посечь ее саблей вострой,
Не убить царевым указом.
Из народной песни
…Давным-давно сибирский царь по имени Кучум, возвращаясь на родину после долгих походов на Русь, остановился здесь на отдых. Но чуваши не жаловали грабителей-чужеземцев. И однажды ночью юхминский тархан внезапно напал на войска Кучума. Жестокая была схватка. Бросив раненых и всю свою добычу, Кучум бежал. С тех пор зовется поле кучумовым.
В мокрой от вечерней росы траве, фыркая, пасутся кони. Не стоится им на месте, нет-нет и подойдут поближе к костру. Поглядят то на огонь, то на нас и, мотнув головой, словно извинившись, отходят в сторонку.
Сегодня в ночном лишь мы с Ендимером. Подпаски наши днем работали на ферме, сейчас, наверно, третий сон уже видят.
А мы здесь сидим, играем в молчанку.
Сам не пойму, что со мной творится… Тоскую. Думаю о той, что осталась в Чебоксарах. Больше двух месяцев не виделись, все уже сердцу не мило.
Ночь темна, небо в звездах. И дед молчит как назло, будто язык проглотил. Чувствует, что мне не до него, и тоже замкнулся.
Удивительная вещь — разлука. Когда живешь вдали от любимого человека, вспоминается каждая мелочь — слово, улыбка, жест. Иногда такое найдет — дышать трудно. И лезут в голову всякие мысли.
А ждет ли?
— Затосковал, значит? — Голос Ендимера донесся словно бы издалека.
Повернувшись на бок, ощущая теплоту примятой травы, я подбросил в костер хвороста. Пламя осветило дедову щеку, темную, как старый глиняный горшок.
— Да, плохо, — сказал я вслух, — каждый день письма пишу. На душе мутно. Говорят же — письма для глаз, свидание для сердца.
— Хороша она, верно, а?
Я пожимаю плечами: шутит или впрямь любопытствует. Молча вытаскиваю из кармана фотокарточку. Дед смотрит долго, я начинаю терять терпение. Может, не понравилась?
— Как Серси, хороша, — говорит он чуть погодя, и в груди моей закипает обида: «Серси! Воробей! Что же он лучшего сравнения не нашел?»
— А что тут на обороте, стихи, что ли?
— Ну, стихи.
— И-и, ты, значит, еще и поэт?
— Нет, не поэт. Просто написал для нее.
— Да-а-а, — протянул дед, — чего не сделает любовь.
И так уж получилось, я взял у него карточку и прочел вслух:
