Цветы Эльби - [14]
И повел эмбю своих воинов под покровом ночи прямо в ханский стан, где шло великое пиршество и хмельные враги похвалялись своими подвигами и добычей.
Был среди них и Туймет. Все эти дни слал он к отцу нарочных, извещал о близкой победе. И тархан в своей крепости радовался и тоже затевал пиры вместе с вражескими сотниками. Породниться мечтал с ханской знатью, а дочь свою выдать за самого мурзу.
— Такую свадьбу закатим, — кричал Миндыбай, утирая жирные губы, — всем чертям на зависть! А сам думал: «Вот уж когда стану я самым могущественным тарханом, поедут ко мне соседи на поклон. Еще и прославлять станут. Чья сила, того и правда. Я ведь не просто тархан, а зять самого мурзы».
Стали готовиться к свадьбе. Ждали новых вестей от Туймета. А он точно в воду канул. День прошел, второй. Ни слуху ни духу. И гонцов седьмой день нет.
Забеспокоился Миндыбай:
— Что ж не едет сынок! Или кони его пристали, или дорога стала длинней?
Послал он к нему новых гонцов. Одного, другого, третьего. Умчится гонец и словно в воду канет.
Однажды под вечер Миндыбай вышел прогуляться на стены крепости, взял с собой меньшего сына Сыххана. На душе тревожно.
Повелел ему Миндыбай подняться на самую высокую башню-хыбар, поглядеть: не клубится ли пыль на дороге, не видать ли брата с войском.
Влез Сыххан на башню да тут же кубарем вниз скатился.
— Едет, — сказал, — по большаку одна-единственная карета. За каретой пыль столбом.
Не успели Миндыбай с сыном подбежать к воротам, карета уж возле первого моста. Конь в мыле, а на козлах ни души. Забилось сердце Миндыбая, точно кто в барабан заколотил. Стал тархан белей полотна, а конь-иноходец взвился на дыбы, заржал протяжно.
«Наваждение, — подумал Миндыбай, — к чему все это?»
Неизвестно, кто велел опустить мост, и словно сами собой отворились ворота. Вынес конь карету на площадь и застыл как вкопанный. Отворил Миндыбай дверцу кареты и ахнул — в карете лежал мертвый Туймет.
Собрался народ, прибежали ханские слуги, всполошились, залопотали по-своему.
И тут с неба на самую середину площади бесшумно опустился крылатый человек. Был он во всем черном, лица не видно. От крыльев, блестящих, как доспехи Астамбула, сыпались искры. Онемели стражники, побросали наземь секиры. А человек все летал низко-низко над головами, будто кого искал. Подлетел он к младшему сыну тархана, коснулся его крылом. Вскрикнул Сыххан:
— Ан-н-не-е-е! — и грохнулся наземь.
Зашумел народ:
— Мститель, мститель явился!
— Актанай!
Опомнясь, кинулись враги на крылатого человека, рубили мечом, вонзали копья, пускали стрелы. Но ломались мечи, копья плавились точно восковые. А стрелы летели мимо.
— Горе нам! — закричали в испуге враги. — Он бессмертен, неуязвим, горе нам!
А крылатый все парил кругами, выискивая друзей Миндыбая. И кого касался крылом, те падали замертво.
Люди благодарно поднимали к небу руки, другие, подобрав копья и мечи, стали теснить пришельцев. А те отступили к главной башне и там заперлись.
Но вот подлетел крылатый к лежавшему в пыли Миндыбаю, тот и вовсе перестал дышать от страха. А крылатый вдруг захохотал, да так громко, что земля задрожала, — словно гром загремел с перекатами.
— Ах-ха-ха-ха-о-о!
— Ого-го-го-о!
Взмыл в небо и затерялся в облаках.
В ту же ночь рухнули стены кармана, канавы его сравнялись с землей.
Враги прочь бежали из крепости, пока не повстречались с отрядами эмбю.
Скоро на чувашской земле и духа вражьего не осталось. Но имя предателя не забылось.
Людей, не помнящих родства, изменников отечества, презрительно кличут миндыбаями. А тех, кто принял за отчизну смерть и муку, с любовью называют актанаями.
Я спросил деда, что стало с Миндыбаем.
— Эх, ачам, — промолвил дед, — врагу своему не пожелаю такой судьбы. Не бывает зло безнаказанным. Убежал он со своими хозяевами, долго волком по земле рыскал, везде побывал, и везде ему было плохо, и тошно, и страшно. Не зря говорят — потерявший друга семь дней плачет, потерявший родину — век. Так и умер он на чужбине. Там его и схоронили.
Да только в чужом краю и земля тяжка. Не выдержала душа Миндыбая, ушла с его тенью на родину. Просила, молила родную землю принять ее.
— О земля моих отцов, прими Миндыбая, проклятого людьми и богами!
Но молчала земля. И снова просила тень:
— О мать-земля, великодушная, всепрощающая! Даже врагов своих прощаешь ты. Прими Миндыбая, всеми покинутого и отвергнутого.
И снова тишина.
— О земля моих матерей! Не отдели же меня от праха тех, кто дал мне жизнь! Молю тебя, слышишь?!
Но молчала земля, будто каменная.
И сейчас, сказывают, иным путникам является тень несчастного странника. Ночью в лесу, на болоте слышится голос: плачет, просит простить. Все ждет, может, кто разжалобится, скажет доброе слово, одно только слово — и тогда снимется проклятие с имени Миндыбая.
Но кто же помянет его добром на земле, которую он предал?!
КУБЫС
Поневоле певцу запеть,
Что бескрылой птице взлететь.
Если сам себе станешь лгать,
Как же людям тебя понять?
Из народной песни
В разрывах бегущих облаков показалось солнце, легло на холмы, и они засветились празднично, а в траве засверкала роса, подобно слезам красавицы Сывлампи, о которой недавно рассказывал мне дед Ендимер.
