Цветок Зла - [40]

«Он, зная страсть мою к Искусству, предстает

Мне в виде женщины, неслыханно прекрасной,

И, повод отыскав, вливает грубо в рот

Мне зелье мерзкое, напиток Зла ужасный», -

Мысленно произнес офицер полиции, вновь глядя на девичье лицо поверженного существа, плачущее кровавыми слезами. Его осеняла мысль о том, о чем порождение нечистого тумана должно было напомнить ему. И это не имеющее оправдания зло тоже вершилось на Ближнем Востоке.

Миротворец Гуччи знал, что был свидетелем военного преступления, совершенного сослуживцами, земляками. «Только идиот не понял бы, что они с ней делали, - припоминал он с оголенной саднящей совестью. - Там была не та война, где американцам отдавались за банку тушенки. Что меня остановило, какого черта я молчал? Думал, что в этом участвовал Кэмпбелл… Забудем это, Роберт мертв! И нечего этим себя оправдывать! Ну что я, что?! Переживал за товарищей, зная, что с ними будет за групповое изнасилование? Нет же. Нет. Какие там товарищи, если мы даже толком не общались… Это мое зло. Оно во мне всегда было. Ее мне не было жалко». Томас был убежден, что должен стыдиться, пусть даже перед самим собой, но не был способен заставить себя чувствовать иначе. Он всегда испытывал некое пренебрежение к женщинам, ему нравились их душевные страдания. И связи его потому всегда были случайными, и он бросал женщин без сожаления, с тенью наслаждения. Вспомнить хотя бы медсестер госпиталя в Исмаилии. Гуччи мог бы пытаться оправдать себя, раскапывая неосознанные обиды детства, прикрываясь дефицитом любви и заботы, испытанным практически с рождения, но и теперь он не позволил себе поддаться и принять подобное обезболивающее, ослабляющее тягость вины. Томас мог бы жить с такой неприязнью к женщинам и дальше, пусть собирая трофеи израненных душ, пусть не имея никогда собственной счастливой семьи, но без вины. Он мог бы, если бы ненависть, происходящая из обиды брошенного младенца, не довела его до того, что он стал молчаливым соучастником ужасного порока. Ту арабскую девушку вояки убили после группового надругательства. И пусть вряд ли сохраненная ей жизнь стала бы лучшим исходом, чем смерть, Гуччи мог бы не позволить злу остаться безнаказанным. Однако он не вмешался.

Позже Томас силился навсегда забыть о том случае, найдя для себя оправдание в том, что якобы видел в числе насильников Кэмпбелла, перед которым пребывал в неоплатном долгу. Легко было жить со сладкой ложью, но все должно было стать на свои места и измениться теперь, когда офицер Гуччи сумел взглянуть на женщину по-другому – без негатива, с истинным состраданием. Без подобного очищения, без болезненного удаления всех осколков лжи из тела памяти он никогда не смог бы действительно стать тем, кем хотел стать. Врага нужно знать в лицо, и бороться со злом можно лишь тогда, когда познал зло в себе.

Еще какое-то время полисмен безмолвно сидел у стены, опустив голову и прижав к груди дробовик. Когда дыхание его вновь стало ровным, и отчаянное сердце утихомирилось, он смог, наконец, поднять глаза и оглядеться. Комната не спешила сбрасывать кровавый наряд. Больше всего Томаса беспокоила картина, закрывавшая окно, компанию которой, как теперь он заметил, составляли еще четыре небольших полотна, расположившиеся в ряд под нею. Гуччи подошел ближе. Центральное произведение изображало бледную темноволосую обнаженную женщину, ступающую босыми ногами по цветам мака, а сзади ее обхватывал властно, словно брал силой, мужчина, черт которого было не разобрать – он являл собой зловещий зачерненный силуэт. Рядом с полотном на стене в тонкой рамке под стеклом висела пожелтевшая страница со стихами:

Никта-Ночь охраняет приют древних сил.

Ты отдай ей все то, за что кровью платил.

Мрак-Эреб дал ей дочь и троих сыновей, 

И светлы и мрачны лики Ночи детей.

Дочь в злаченных одеждах, сам Гелиос с ней

Выезжает в упряжке огнистых коней.

Пробуждает природу ее нежный шаг,

Ей за сутки дано обойти земной шар.

Первый сын облаками ступает легко.

Прикоснуться к нему может лишь божество.

Стихотворцев, философов светом манит,

В микрокосмоса схеме он мудрость хранит.

Как в полях проливалась геройская кровь,

Имя сына второго умело снять боль.

Исцеляет увечья, наслав дивный сон,

Не заслугой, а раной отмеченный он.

Угодив в сети недруга, гордый орел

Все молил, чтобы третий сын Ночи пришел.

Черный он и кровавый, и белый, как кость,

Его сердце стальное в богах будит злость. 

Теперь Томас припомнил мотивы из греческой мифологии, в которой маки являлись символами Никты – богини ночи, чьим законным супругом был Эреб – бог мрака. И все же изображение сакральной пары не выглядело безмятежным, и черный бог тьмы был похож на насильника, стоящего над жертвой. Гуччи махнул тяжелой, снова ноющей головой, словно пытался вытряхнуть из нее неприятные ассоциации. Не возвращаясь более к полотну о Никте и Эребе, он внимательнее рассмотрел другие картины. На их рамах крепились таблички с именами детей Ночи и Мрака, а также в стене над каждой картиной была проделана скважина, как для ключа. «Требуется решение загадки, чтобы пройти дальше, - подытожил Томас. – Четыре ключа, которых нет. Но в стихах сказано, что нужно отдать то, за что уплачено кровью. Громкие слова, конечно, но есть одна мысль…». Полицейский вернулся к брошенной на полу камуфляжной куртке, превращенной в чудовищно грязное рваное тряпье, и отколол от груди медали. Перстень отца, хранившийся в кармане, приходилось теперь носить на пальце, хотя по этому поводу Гуччи не испытывал суеверий. Забрать книги у него уже не было возможности, потому он вытащил заложенный между страниц рисунок – подарок Алессы, и закладку из чтива доктора Кауфмана. Картонная открытка давала некоторую гарантию того, что рисунок не помнется, пока будет покоиться в нагрудном кармане рубашки Томаса.