Цветок в пустыне - [64]

— В Кембриджшире.

— Из-за чего дрались?

Этого ни Динни, ни сэр Лоренс не знали.

— Он спрятал тебя в багажник, Динни?

— Нет, тётя. Я просто случайно проезжала мимо.

— Религия ужасно разжигает страсти, — изрекла леди Монт.

— Да, — с горечью согласилась Динни.

— Их остановило твоё присутствие? — спросил сэр Лоренс.

— Да.

— Мне это не нравится. Я предпочёл бы полисмена или нокаут.

— Я старалась, чтобы они меня не заметили.

— Виделась ты с ним потом? Динни покачала головой.

— Мужчины тщеславны, — объявила тётка.

На этом разговор прервался.

После обеда Стэк по телефону сообщил ей о возвращении своего хозяина, но интуиция подсказала Динни, что ей не следует искать встречи с Уилфридом.

Она провела беспокойную ночь и с утренним поездом вернулась в Кондафорд. Было воскресенье, и все ушли к обедне. Как поразительно далека она теперь от семьи! У Кондафорда тот же вид и тот же запах, живут в нём те же люди, занимаясь теми же делами, что и раньше, и однако всё стало иным! Даже шотландский терьер и спаниели обнюхивают её с таким выражением, словно сомневаются, своя ли она.

«А может быть, я уже чужая? — спросила себя Динни. — „Не слышит человек благоуханья, когда он сердцем далеко“».

Первой вернулась Джин, так как леди Черрел осталась у причастия, генерал подсчитывал кружечный сбор, а Хьюберт отправился осмотреть деревенское поле для крикета. Она застала Динни сидящей около старых солнечных часов перед клумбой дельфиниумов. Расцеловавшись с золовкой, Джин с минуту постояла, глядя на неё, потом посоветовала:

— Выпей чего-нибудь, дорогая, иначе ты совсем обессилеешь.

— Мне нужен только завтрак, — ответила Динни.

— Мне тоже. Раньше я думала, что проповеди моего отца даже после моей цензуры — настоящая пытка, но у вас здесь пастор ещё почище.

— Да, его всегда нужно останавливать.

Джин снова сделала паузу, и глаза её впились в лицо Динни.

— Динни, я целиком на твоей стороне. Выходи за него немедленно и уезжай.

Динни усмехнулась.

— В брак вступают двое, а не один.

— Статейка в сегодняшней газете насчёт драки в Ройстоне — правда?

— Вероятно, нет.

— Я хочу сказать — драка была?

— Да.

— Из-за чего они подрались?

— Из-за меня. Я единственная женщина во всей этой истории.

— Ты очень изменилась, Динни.

— Да, я перестала быть милой и бескорыстной.

— Ну, вот что! — объявила Джин. — Если тебе доставляет удовольствие играть роль страждущей от любви девицы, я мешать не стану.

Динни успела поймать её за юбку. Джин опустилась на колени и обняла её:

— Ты держалась молодцом по отношению ко мне, когда я была против вашего брака.

Динни рассмеялась.

— Что говорят теперь отец и Хьюберт?

— Твой отец молчит и ходит мрачный. А Хьюберт ворчит: «Надо что-то предпринять» или «Это переходит всякие границы».

— Мне ни до чего нет дела, — внезапно призналась Динни. — Все уже в прошлом.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, как он поступит? Но он должен поступить так, как захочешь ты.

Динни снова рассмеялась.

— Боишься, что он может сбежать и бросить тебя? — спросила Джин с изумительной проницательностью и присела на корточки, чтобы видеть лицо Динни. — Да, он может. Знаешь, я ведь была у него.

— Неужели?

— Да, он меня совершенно подавил. Я не сумела слова сказать. Он очень обаятелен, Динни.

— Тебя послал Хьюберт?

— Нет, я поехала сама. Я хотела объяснить ему, что о нём подумают, если он женится на тебе, но не смогла. Я предполагала, что он тебе рассказывал. Видимо, он решил, что это огорчит тебя.

— Не знаю, — ответила Динни. Она действительно не знала. В эту минуту ей казалось, что она вообще ничего не знает.

Джин молча и яростно обрывала ранний одуванчик.

— На твоём месте я соблазнила, бы его, — наконец сказала она. — Если бы ты хоть раз принадлежала ему, он не бросил бы тебя.

Динни поднялась:

— Обойдём сад, посмотрим, что расцвело.

XXVI

Поскольку сама Динни ни словом не обмолвилась о деле, занимавшем всех, никто из её родных также не сказал о нём ни слова, за что девушка была им искренне признательна. Следующие три дня стоили ей постоянного напряжения, — она старалась скрыть, что несчастна. Ни известий от Стэка, ни писем от Уилфрида; если бы что-нибудь случилось, он, конечно, дал бы ей знать. На четвёртый день, чувствуя, что она больше не вынесет этой неизвестности, Динни позвонила Флёр и осведомилась, нельзя ли ей приехать к ним.

Лица её родителей, когда она объявила им, что должна уехать, растрогали девушку, как трогают нас морды и хвосты собак, которых приходится покинуть. Насколько всё-таки сильнее действует на человека молчаливое горе, чем нытье!

В поезде девушкой овладела паника. Неужели её обманула интуиция, советовавшая ей выждать, пока Уилфрид не сделает первый шаг? Может быть, ей следовало сразу же кинуться к нему? Поэтому, приехав в Лондон, она бросила шофёру:

— Корк-стрит.

Но Уилфрида не оказалось дома, и Стэк не знал, когда он вернётся. Поведение слуги тоже показалось девушке странным. Похоже было, что он занял выжидательную позицию и не собирается её менять. Здоров ли мистер Дезерт? Да. А как собака? С собакой всё в порядке. Динни уехала в совершенном отчаянии. На Саут-сквер дома тоже никого не оказалось. Весь мир словно сговорился дать ей почувствовать, как она одинока. Она позабыла про Уимблдон, выставку лошадей и прочие события, приходившиеся на данное время года. Все эти проявления интереса к жизни настолько противоречили теперешнему состоянию духа девушки, что она просто не понимала, как могут люди заниматься подобными делами.