Цветочный крест - [10]

Матрена опытным глазом оглядела фигуру Феодосии, приняла во внимание прыщик на лбу и предрекла:

— И случится сие вскорости. Налей-ка, Василиса, мне еще чарочку малую…

— Баба Матрена, — дрожащим голосом с надеждой спросила Феодосья. — А можно вымолить у Боженьки, чтоб у меня черти смолу не гнали?

— Сие невозможно. Баб без греха не бывает. Хлеб не без крошек! Щи не без шерсти! Потому она и называется — жена, что в межножном своем сосуде хранит похоть. Не на то манда сшита, чтобы сыпать в нее жито!

Во рту у Феодосьи загустело. Пересохшая слюна белой нитью овила уста, ворванью залепила уголки губ, паклей законопатила гортань…

— Пойду я… — еле произнесла Феодосья и вышла прочь, в сени.

Лучина в кованом светце щелкнула и с шипением обвалилась в воду.

Каменным идолом поднялась Феодосьюшка по дубовой лестнице в свою горенку.

Запнулась негнущимися ноженьками за половик и повалилась на шершавый шерстяной полавочник. И в тот же миг в брюхе у Феодосьи запекло, затянуло, словно черт наворачивал кишечные жилы на кочергу.

Феодосья приподняла голову, пошарила глазами по образам и принялась почти в беспамятстве причитать: «Господи, помилуй!».

Утробу тянуло, словно бесы алкали ее вырвать.

Феодосья переползла на одр, откинула перину, взлезла на тюфяк и в ужасе накрыла голову лебяжьим взголовьем, надеясь спрятаться от нечистой силы.

Всю ночь ее крутило в огненных вихрях. Всю ночь она чуяла запах серы.

Едва проснувшись, Феодосья приложила руку к подпупью. Утроба вздулась и была горячей.

Заливаясь слезами и, одновременно, боясь обнаружить серу в межножье, и, в то же время, в сладостном мучении рассчитывая увидеть ее за грехи, Феодосья неверными шагами подошла к окну, отодвинула расписанную цветами тяжелую дубовую заволоку… Сквозь слюдяные блюдца проник тусклый зимний рассвет.

Феодосья вернулась к одру.

На тюфяке темнело бурое пятно засохшей серы…

Феодосья закричала и кинулась вон.

Кадушка редьки, что приперла с утра в сени холопка, ушат с помоями, мерзлая кислая овчина, все ованивало Феодосью преисподней мерзостью.

— А-а! — вопила Феодосья. — Матушка-а!

Матрена, Василиса и золовка Мария выбежали из женской горницы.

— Матушка-а, черти ночью приходили, гнали смолу-у!

Феодосья кричала и то жерновами крутилась на месте, то кидалась на лари, сундуки и шкапы.

Матрена подскочила к Феодосье и задрала верхнюю рубаху. На портище бурело пятно. Повитуха подмигнула Василисе.

Мать ринулась было за веником.

— Метлой не бей, женихов отобьешь! — деловито подсказала Матрена. — На вот лыко!

Василиса схватила связку лыковых лент и накинулась на Феодосью.

— Что ж ты с собой наделала?! Говори, подлая! — театральным голосом вопила Василиса, охаживая дочь лыком.

— По жопе лупи-то, по жопе, — тишком подсказывала Матрена. — Жопа не горшок — не разобьется.

Попались под руку лапти, досталось Феодосье и лаптями.

Матрена ухватила с сундука старый половик, вдарила Феодосье поперек спины и тяжелым половиком.

— Чем ковыряла в утробе?! Али грешила с кем?! — хором вопили они. — Отчего крови у тебя пошли?

— Ничего я не творила с утробой, ей-Богу! — рыдая, клялась Феодосья.

Золовка тоже делала грозное лицо, но, не утерпев, то и дело зыркала хитрыми глазами, прикрыв смеющийся рот дланями, сложенными подобием кающегося. Наконец, не выдержала и, пользуясь эдаким случаем, с затаенным злорадством радостно лупанула Феодосью скрученным полотенцем.

Феодосия, ожидавшая от матери и сродственниц сочувствия, но никак не битья, забилась в угол и, прекратив, наконец, плачи и вопли, загнанно дышала сквозь всхлипы.

Неожиданная атака женщин заставила ее позабыть про ночные кошмары. Помойный ушат уж не вонял серой. Редькой, а не смолой пахло и от кадушки. А на рубашке была кровь.

— Так это кровь у меня? — с облегчением спросила Феодосья.

Матрена вновь подмигнула Василисе, мол, вот и утряслось, вот и облегчилась у девки душа. Доброе это дело — битье. Никому еще не повредило!

Феодосья расслабленно прислонилась к стене. В главе ея стоял радостный звон.

Кровь, всего лишь кровь! Хотя и это, конечно, страшно, но все ж таки не сера, все ж таки не смола!

Матрена живо вызвала холопку и приказала принесть теплой воды да омыть молодую княгиню.

(Повитуха всегда величала купеческих и подъячих дочерей молодыми княгинями: у нее, Матрены, язык не отвалится, а женам приятно!)

В короткое время Феодосья была омыта и обряжена в свежее портище, подол которого заткнули за пояс, дабы крови не испоганили новенькие Феодосьины сапожки из голубой мягкой кожи. Волосы Феодосье учесали с деревянным маслом, серьги поправили, чресла перепоясали шерстяным кушаком, вышитым золотой канителью.

Холопки собрали на стол завтрак. Феодосья, как это обычно бывает после горючих слез, хоть и сидела с зареванным лицом, но чувствовала душеньку свою облегченной и просветленной. Произошла у нее нечистота женская, вот и всего делов! Розовые ссадины, саднившие лицо и руки после битья лаптями и лыковым драньем, пересилили ноющую тяготу в брюхе. Феодосья была почти что счастлива, в простодушной уверенности, что недуг больше не повторится. Отчасти смущенная, частью довольная тем, что и у нее случились такие же нечистоты, как, бывало, у золовки (только теперь она поняла значение этих словесов), Феодосья на равных участвовала в женском разговоре. Матрена, как большой знаток анатомии, в короткое время завладела всеобщим вниманием.