Цветочек аленький - [53]

А по утру гончар со своей старухой невестки не находят, что давеча в дом их прибыла. И вот ведь старость клятая, не могут упомнить, ни имени ее, ни внешности.

Глава 17. Киев

Лют, к столбу бечевкой накрепко привязанный, казни дожидаясь, на отца поглядывает, да жизнь свою короткую припоминает. Старика жаль, конечно, сколько пережито, да отвоевано им было, ныне же увидит, как голова сыновья по ступеням близ терема княжеского скакать будет. Да и не врагом башка дурная отнята будет, а своими же за дело гнусное. Когда волокли Люта по площади, как корову связанного, отец не глянул в сторону его, то не злило, скорей досаду вызывало. Неужто, дела княжества важней для воеводы старого, чем кровь от крови, родней которой нет?

Помнил Лют, как со Сладой прощался, да наставления давал, а потом умом уплыл в степи дальние, в каких и бывать-то не приходилось. Думал помер совсем, когда ведения садов прекрасных, да чувство полета его захлестнули, ан нет, не время. Очнулся уже, когда к Киеву подъезжали. Его! Сына воеводы великого, как медведя дикого, что на потеху детворе выставляют, везли меж домов града стольного в клетке из прутьев ивовых. Думал Лют в миг тот, что хуже стыда быть не может, да опять ошибся. Ныне вообще, как баран к убою приготовленный, к столбу позорному привязанный смерть ожидает. Через частокол, что площадь от толпы любопытной отрезает, ребятня выглядывает, да камнями и грязью в Люта кидаются. Но любые мученья конец свой имеют. К сыну воеводы освобождение в лице Святослава является. Держит княжич в руке меч, кровью обагренный, и не хочет Лют думать о том, чья голова только, что от тела отделилась.

— Здравствуй, сын человека великого. — Святослав взор орлиный на Люта направляет.

— И тебе здравствовать, потомок Рюрика. — Нет желанья у Люта вежество вспоминать, да пред сыном Ольгиным раскланиваться.

— Осмелел ты нынче, али смерти не боишься? — Князь любопытство проявляет, беседе странной лад дружеский давая.

— Пугает то, что не пришло пока, а что пред очи явилось, уже не страшит. — Смеется Лют, весельем странным, что больше юродивым свойственно, да как знать, может, повредился умом сын воеводы, коли стоит ныне у столба позорного.

— Смел ты, сын человека великого, да упрям не в меру. — Не понять серчает княжич, аль напротив смелости дивится.

— Коль ишак ишаком родился, никто винить его не может, в том, что он летать не умеет. — Лют улыбается, чувствуя, как толчками горячими кровь в голову бьет, остатки страха вместе с разумом унося. Быть может с ума сойти и есть благость, богами дарованная. А что? Глупцам нет дела до мира того, что извне от них находится.

— Отца твоего я видал, так он на осла не шибко похож, видать в матушку уродился?

Рычит Лют, на слова княжича серчая, да ответить нечем.

— Полно тебе, повеселились и будет. — Святослав вновь серьезен становится. — Умер Улеб, рукой моей казненный, но пред смертью за тебя просил больно. Не могу я брату кровному в посмертие отказывать, потому жизнь твою сберегу, да только какой ей быть, от тебя ныне зависит. Либо помощь мне окажешь в поиске бабы одной, за то волю получишь и от службы отстраненным не станешь. Либо и дальше ишаком рядись, да в темнице крысам байки сказывай. Коль захочешь с жизнью проститься, так и знай, что не выйдет. Покуда жив я буду, тебе сдохнуть не позволю.

Ясно Люту какую бабу Святославу надобно, коль от бремени разрешилась, то сама и не нужна будет, а дитя неразумное на смерть отправят. Коли скажет Лют, где Усладу искать, то отпустят его, Святослав слово держит. Да только сможет ли сын воеводы жить с бременем тем, что на душу ложится? Коль не скажет, то жить ему долго, да горестно в казематах, где солнца луч ни проникает. Коль боги смилуются, издохнет ранее, чем скаженным станет.

— Не могу я княжич помочь тебе, не ведаю. Скорей всего сгинула в пучине морской, когда от нападения вашего отбивались. Я то духом слаб оказался, как понял, что не выйти с победой, в воду кинулся, берега ища. А женщина Улеба, до конца близ него стояла, видно подле него смерть свою и встретила. — Тяжело решение то, что принято, и скорей неверно оно, чем праведно. Но слов назад не воротишь, а то, что сказано держать требуется, а коль слово свое предал, разве можешь мужем зваться?

— Твой то выбор, Лют. — Святослав плечами пожимает. Ему давеча доложили, что не было на корабле бабы никакой, ни брюхатой, ни без бремени, а значит врет сын воеводы, жену князя своего покрывая. — И без тебя девка найдется, много ли пузатых по деревням без мужа мотаются? А вот лгать не стоило. Не один бой ты подле Улеба прошел и ни разу не дрогнул. Сколько раз ради него на лезвии ножа оказывался, но ни разу не бросил. Ныне же, испугался? С чего вдруг?

— Не знаю, у каждой войны предел есть. Вот и дрогнул, о чем сожалею, да не воротишь время. — Лют голову опускает, раскаяние кажа, но не верит Святослав, допрос продолжая:

— Не было бабы на корабле, как только бой начался, те, кто посланы за ней были, голов лишились. Молчишь, окаянный, ну да дело твое, сам выбор сделал, теперь довольствуйся.

Сына воеводы, мечом в спину подбадривая, в подвалы терема княжеского отправляют. То только сверху красив да пригож дом господский, а в казематах стыло, темно, да мокро. А под лавкой мыши шуршат, то ли остатки пайка тюремного доедая, то ли кости людей приговорённых обгладывая. Мышей-то Лют не боится, но надеется, что укусит какая-нибудь чумой зараженная, да помрет он ранее, чем душу предать решится. Знает Святослав, куда ссылать надо, меж запахов нечистот, да соломы прелой, в темноте да одиночестве человек общительней становится и к разговорам душевным благосклонный.