Цветные миры - [127]

— Видите ли, я училась во Франции. Когда началась война, я, конечно, помогала партизанам и… стала жертвой предательства. Меня отправили в Германию.

Аделберту хотелось узнать о ней все, расспросить подробно о ее трагическом прошлом, но он не решался. Наконец она поднялась и взглянула ему в глаза с каким-то странным выражением, чуть-чуть напоминавшим улыбку.

— Прощайте, — сказала она так, словно расставалась с ним навсегда. — Верьте в народ!

И вьетнамка ушла. Аделберт вдруг спохватился, что даже не узнал ее имени.

Аделберт никогда потом не мог забыть, как он страдал в течение целой недели, не зная, на что решиться. Дед в письме к нему умолял: «Не безумствуй. Возвращайся, пожалуйста, домой!» Перед ним, писал дед, открыты все пути, у его отца есть деньги, может быть даже больше, чем Аделберт предполагает. К тому же он влиятелен. «Не делай глупостей!» В письме шла речь и о многом другом, но Аделберту, несмотря на все это, было совершенно ясно, что в Америке его никто не ждет и никто в нем не нуждается.

Там горсточка видных негров богатеет, а масса чернокожих бедняков становится с каждым днем все беднее. У негритянских лидеров одна только цель: быть похожими на белых американцев — стать богатыми, бесшабашными и задирать повыше нос. Да, он мог бы попасть в их компанию. Ну а потом что? Ему, Аделберту, чужды чванство и хвастовство — он абсолютно уверен в себе и знает себе цену. Его не интересует, что думают о нем другие американцы и, в частности, другие негры. Но ему хочется найти для себя какое-то значительное дело — настолько важное, чтобы ради него стоило рискнуть жизнью. Аделберту стало казаться, что он такое дело уже нашел. Конечно, он еще не вполне уверен в этом — разве можно в нашем проклятом мире быть в чем-нибудь вполне уверенным? Но почему бы не попробовать? Бросить все к черту и заняться Африкой! Аделберт вскочил и поспешно начал собирать вещи. Едва он выложил на диван груду чистого белья и наклонился над самым крупным из своих чемоданов, как дверь тихо открылась и тотчас же захлопнулась. Он оглянулся — у двери стояла вьетнамка. Платье у нее было порвано, лицо залито смертельной бледностью; в руке она держала окровавленный кинжал. Девушка изумленно вглядывалась в него.

— Это вы? — еле слышно прошептала она и вдруг пошатнулась.

Аделберт бросился к ней, но она, выпрямившись, приложила к губам палец, предупреждая о молчании. В холле послышался шум, и кто-то настойчиво постучал в дверь. Не говоря ни слова, Аделберт схватил девушку, толкнул ее на диван и забросал сверху бельем и костюмами; она была так миниатюрна, что груда вещей почти не увеличилась. Аделберт быстро перевернул забрызганный кровью половик перед дверью и, делая вид, что возится с чемоданами, чуть поднял голову и сердито пробурчал:

— Entrez[2].

— Мсье, — вежливо обратился к нему парижский жандарм, — если не ошибаюсь, сейчас сюда вошла женщина.

Аделберт небрежно повернулся к жандарму, и тот заметил его тонкую сорочку и безукоризненно сшитые брюки.

— Сэр, — сказал Аделберт, поднимаясь и закуривая сигарету, — одна дама вышла отсюда в шесть утра. Она не возвращалась, а другой я не приглашал. Я ждал, что этот дубина консьерж поможет мне с чемоданами, и, когда вы постучали, подумал, что это он. Вы случайно не видели его?

— Нет, мсье. Прошу извинения, но дело в том, что в этом доме скрывается опасная преступница. Не позволите ли вы мне осмотреть вашу квартиру?

— Сделайте одолжение, сэр, только, пожалуйста, не трогайте моих вещей. Я чуть ли не всю ночь разбирал их.

Жандарм обыскал спальню, крохотную ванную, дубовый шкаф, заглянул под кровать, за двери. Обескураженный неудачей, он готов был без конца извиняться и поспешно ушел, пятясь к двери и вежливо при этом кланяясь.

Груда белья и костюмов даже не шелохнулась. Когда Аделберт поспешно сбросил с дивана вещи, он увидел, что девушка лежит совсем неподвижно, словно мертвая. Его охватил невольный страх. Он быстро налил в ванну теплой воды, поднял небольшое тело вьетнамки, сорвал с него изодранную одежду и опустил в воду, осторожно растирая его, массируя виски, щеки и шею. Она лежала, напоминая собой изящную, несказанно прекрасную золотую статуэтку богини. Аделберт был уверен, что она мертва, и на мгновение ужаснулся яри мысли о том, в какое затруднительное положение он может попасть. Но вот ему показалось, что кровь у девушки слегка пульсирует. Он открыл бутылку коньяку и влил ей в рот несколько капель, Она слегка шевельнулась, когда он поднял ее и положил на кровать, укрыв теплым одеялом и нежно поглаживая ей виски и лоб. Затем он влил ей в рот еще немного коньяка, и она вскоре уснула; сердце у нее билось нормально.

Он отошел, чтобы собрать и куда-нибудь спрятать ее одежду. Взглянув на ее разодранные, залитые кровью вещи, он вдруг понял весь ужас того, что произошло. Аделберт не был ни брезглив, ни излишне чувствителен — он знал, что такое смерть и убийство. Внезапная или насильственная смерть даже в многолюдном Чикаго считалась сенсацией, но в Корее он видел, казалось, одну сплошную смерть. Война была убийством, а убийство — войной. Из-за этого-то окружающий мир и был для него так омерзителен. И вот сейчас этот гнусный мир коснулся своей безжалостной рукой милой хрупкой девушки, которая почему-то волновала Аделберта так, как не волновала еще ни одна женщина. Да, она была очень красива, но, увы, не чиста душой — эта девушка умышленно нарушила заповедь: «Не убий!»