Цвета и годы - [3]

Символика заглавия прямо связана с этим живым, неподатливым и где-то в изначальной глубине строптивым непокорством героини. Со скрытой противоположностью свободы и гнета, — давящей, уродующей дворянско-чиновной среды и не поддающегося ей до конца, расшатывающего «устои» характера. Первозданно чистые, свежие «цвета». Даль манящих горизонтов, прелесть многокрасочно сияющей юности, жизненной полноты и цельности. И ужас серости, узости, рутины, выцветания и увядания, которое несут изнашивающие человека «годы»…

Слова «цвет» и «сцена» (а также декорация, декорум) в венгерском языке — омонимы. И эта омонимика имеет в книге глубокий внутренний смысл, подспудно оттеняя ее обличительную тональность. Свободному выбору, влечению, мечтавшейся яркой жизни противостоит жизнь реальная со своим лицедейством и хамелеонством: линялый исторический театр с обязательным набором заигранных социальных ролей и потерявших подлинность положений, мизансцен.

Начинается эта навязанная Магде Портельки пьеса жизни с брака по расчету под нажимом родных. А кончается опять вынужденным супружеством, — с выбранным ею самой, но все равно недостойным, безнадежно не «тем» человеком. Выбор Магды ровно настолько «свободен», насколько — на самую малую толику — скрашен на первых порах неким подобием чувства. Ибо остальные пути вели уже просто к сожительству (с собственным дядей или богатым нуворишем) в грубо откровенном качестве содержанки.

Открытием еще великого автора «Гамлета» было, что попытавшийся когда-то, в эпоху Возрождения, выпрямиться во весь рост человек не так уж волен в своих действиях. История кладет ему жесткие пределы, детерминируя его поведение. Отсюда и возник мотив социального «театра», в котором люди — лишь «актеры»; мотив, подхватываемый и Магдой Портельки на первых страницах ее исповеди. Пусть, однако, не вводит в заблуждение эта предваряющая действие, как бы задающая тон печальная резиньяция! Это ведь и способ воздействовать на наше нравственное чувство: встревожить и настроить не только в «резонанс». То есть не столько признать власть обстоятельств, объяснить ими личную судьбу (хотя она, конечно же, ими объясняется и определяется!), сколько еще и подумать: что может и должен сам человек?

Ведь, страдая, отчаиваясь и недоумевая, Магда уже сама задается этим вопросом. И сама принимается — быть может, поначалу не отдавая себе в этом отчета, — искать кого-то близкого, кто не то чтобы сложил раздробленные цвета надежды и снопом ясного белого света озарил настоящее и будущее, но хоть поддержал бы, разделил ее душевное состояние. Она сама начинает жить собственной, независимой от семейного окружения внутренней жизнью. И понятие «годы» как и «цвета», тоже словно раздваивается, разделяется: на время формальное и истинное. Первым — «сценическим», принудительным — жизнь может скрадываться и сокращаться. Но вторым — временем чувства, поисков справедливости и дружественного человеческого окружения — она может, могла бы скрашиваться, насыщаться, продлеваться. Подлинность бытия, иными словами, измеряется интенсивностью душевной жизни героини. И в самом пробуждении Магды к ней — уже какое-то обещание благополучной развязки этой индивидуальной драмы, которую «доиграть», продолжив в историческое будущее, должны уже мы, ее новые зрители и соучастники.

Ибо в романе Магда не находит духовного понимания, нравственной опоры. Уважаемая внучкой за силу характера и словно бы не желающая ей житейского зла «гроси» — ревнительница совсем других, сословно-меркантильных представлений и уже поэтому не союзница, а бессознательный враг. Губернаторша Мелани, разыгрывающая благосклонную покровительницу, но холодная, с какой-то светско-бюрократической табелью о рангах вместо сердца, согласно которой она и оделяет своей благосклонностью, — подавно не подруга бедной родственнице. Ну, а мужчины? Эти предназначенные женщине самой природой и исконным этическим кодексом рыцари ее чести, стражи спокойствия и достоинства?.. Один другого бесцветней, безынициативней; едва ли не слабее своей подопечной.

Вот первый ее муж, Ене. Кажется, и добр, и внимателен, но, увы, без всякого размаха, дерзкой воли. Магде думается: это из-за его мещанского происхождения. Цели его и впрямь заурядны, нравственных сил при всей болезненной щепетильности мало. Первого же просчета по службе Ене довольно, чтобы покончить с собой, оставив на произвол судьбы жену и сына. Другой обожатель, Эндре Табоди, душой тянется к Магде, готов как будто на решительные шаги ради нее. Но как легко и он, дворянин, отступает под сень любви «идеальной», довольствуясь красивой, но ни к чему не обязывающей позой самоотречения, платонического воздыхателя издалека! И, наконец, полное ничтожество: безответственный, праздный, мягкотелый адвокат с незадавшимся артистическим прошлым, сентиментальный гурман и фразер Денеш Хорват, которому чуть не напоминать приходится, что он — все-таки муж и отец, глава семейства.

Почти отчаиваясь, ловит она в новых людях, случайных встречах хотя бы чаемое сродство, сходство с идеалом. То чудится оно ей во взгляде эрцгерцога, изведавшего, по ее мнению, блеск и тщету высшей власти. То влечет ее, уже в зрелых летах, страстная, хотя и ложная убежденность, неподдельная, хотя фанатичная цельность капеллана Розверича. Но, как прежде таился между строк упрек Эндре в недостаточной настойчивости, — в том, что он предоставил всему идти своим чередом, так теперь звучит прямой укор капеллану, бежавшему от «общественного мнения», которое ополчилось на его «греховную», но для Магды окруженную непомеркшим ореолом земную, сердечную привязанность…