Цвет жизни - [26]

— Это ужасно. — Я могу не соглашаться с их убеждениями, но это не значит, что я думаю, будто они этого заслуживают. Потерять ребенка…

— Пришлось дать матери успокоительное, — говорит Мэри. — Ребенка отправили вниз.

Она благоразумно не упоминает при мне об отце.

Мэри выкладывает на стол бланк.

— Это простой протокол. Мне нужно записать, что официально происходило, когда у Дэвиса Бауэра случилась остановка дыхания. Ты была с ним в отделении?

— Я подменяла Корин, — отвечаю я. Мой голос спокоен, мягок, хотя каждый слог наполняет меня ощущением опасности, как приставленное к горлу лезвие. — Ее неожиданно вызвали в операционную. Ребенку Бауэров в девять сделали обрезание, и его нельзя было оставлять без присмотра. Ты тоже была с кесаревым, поэтому кроме меня некому было за ним наблюдать.

Ручка Мэри бежит по бланку, я не сказала ничего нового для нее или неожиданного.

— Когда ты заметила, что ребенок перестал дышать?

Я закручиваю язык вокруг конфеты. Засовываю ее за щеку.

— За секунду до того, как ты пришла, — отвечаю я.

Мэри начинает говорить, а потом закусывает губу. Она дважды ударяет ручкой о бумагу, потом с решительным видом кладет ее на стол.

— За секунду, — повторяет она, словно взвешивает масштаб и размер этого слова. — Рут, когда я вошла, ты просто стояла там.

— Я делала то, что должна была делать, — поправляю я. — Я не прикасалась к ребенку. — Я встаю из-за стола и застегиваю куртку, надеясь, что Мэри не видит, как дрожат мои руки. — Что-нибудь еще?

— Сегодня был тяжелый день, — говорит она. — Отдохни.

Я киваю и выхожу из комнаты для персонала. Но вместо того, чтобы спуститься на лифте на первый этаж, я углубляюсь в недра больницы. В морге, в слепящем свете люминесцентных ламп, я моргаю, чтобы глаза привыкли. Интересно, почему ясность всегда такая чертовски белая?

Он здесь единственный мертвый ребенок. Конечности у него еще гибкие, кожа еще не напиталась холодом. На щеках и лодыжках у него крапинки, но это единственное указание на то, что он не является тем, чем кажется с первого взгляда, — чьим-то любимым малышом.

Я прислоняюсь к стальной каталке и беру его на руки. Я держу его так, как держала бы, если бы мне это было разрешено. Я шепчу его имя и молюсь за его душу. Я приветствую его в этом расколотом мире — и на одном дыхании прощаюсь с ним.

Кеннеди

Ну и утречко выдалось!

Во-первых, мы все проспали, потому что я подумала, что Мика поставил будильник, а он решил, что я. Потом наша четырехлетка, Виолетта, отказалась есть «Чириос» и хныкала, пока Мика не согласился поджарить ей яичницу, но к этому времени ее недовольство уже успело вырасти до масштабов ядерной катастрофы, и, когда перед ней поставили тарелку, она снова расплакалась.

— Я хочу ибаться! — закричала она, и, пожалуй, это единственное, что могло заставить Мику и меня прервать лихорадочные сборы и остолбенеть.

— Она сказала то, что я услышал? — спросил Мика.

Виолетта снова завопила, на этот раз более отчетливо:

— Я хочу играться!

Я захохотала, чем заставила Мику обратить на меня испепеляющий взгляд.

— Сколько раз я тебе говорил не материться? — говорит он. — По-твоему, это смешно, что наша четырехлетняя дочь ругается как сапожник?

— Вообще-то, она не ругалась. Вообще-то, тебе послышалось.

— Не надо тут надо мной суд устраивать, — буркнул Мика.

— Не надо меня поучать, — ответила я.

Таким образом, к тому времени, когда мы вышли из дома — Мика повез Виолетту в садик, после чего отправился на работу делать операции без передышки, а я поехала в противоположном направлении в свой офис, — хорошее настроение было только у Виолетты, которая успела поиграть и надела нарядные туфельки «Мэри Джейн» с блестками, потому что ни у одного из родителей не было сил ее отговаривать.

Через час стало окончательно понятно, что сегодняшний день не задался. Несмотря на то что я училась в юридической школе в Колумбии, закончила ее в числе лучших пяти процентов в своей группе и три года проработала помощником федерального судьи, сегодня мой босс — глава Нью-Хейвенского судебного округа подразделения службы государственной адвокатской защиты в штате Коннектикут — отправил меня вести переговоры о лифчиках.

Ал Войецвич, начальник Нью-Хейвенского исправительного учреждения, сидит в душном конференц-зале со мной, своим заместителем и юристом из частного сектора, Артуром Ваном. Я, заметьте, единственная женщина в комнате. Созыв этого собрания, которое я про себя называю Маленький сиси-писи комитет, был вызван тем, что два месяца назад женщинам-адвокатам запретили входить в тюрьму в бюстгальтерах на косточках. На нас, видите ли, реагировали металлоискатели.

Тюремщики не соглашались на наружный осмотр и настаивали на полном личном досмотре с раздеванием, что незаконно и отнимает много времени. С выдумкой у нас все в порядке, поэтому мы перед посещением клиента просто стали заходить в женский туалет и оставлять белье там. Но потом тюремщики заявили, что мы не имеем права заходить в тюрьму без бюстгальтера.

Ал потирает виски:

— Госпожа Маккуорри, вы должны понять, это делается, просто чтобы уменьшить риск.

— Господин начальник тюрьмы, — отвечаю я, — вас же пускают внутрь с