Цвет сакуры красный - [46]

- Отец в Красной Армии? Или брат?

Всеволод задохнулся. Да, мать твою, что ему отвечать? Правду? И как тогда объяснять все, что вот только что произошло? Соврать? А если проверит по документам, и выяснит, что отец в РККА не служит, а никакого брата и вовсе нет? Во, попал…

- Товарищи, призывника Волкова тут нет? Его срочно к товарищу Киму вызывают!

Волков незаметно перевел дух: посыльный появился исключительно вовремя. Он шагнул вперед:

- Я – Волков.

В ответ последовало короткое «За мной!» и через минуту Всеволод уже сидел перед очень серьезным корейцем со шрамом через все лицо. Петлицы его гимнастерки украшали четыре квадрата[3].

- Аната ва нихонго о ханасимас ка?[4] – внезапно спросил товарищ Ким.

- Хай, сукоси ханасимас.[5] – ответил Волков.

- Сиреи-кан но мейрей о хока но хеиси ни дзёто суру кото ва декимас ка?[6] 

Всеволод задумался. Быть военным переводчиком – конечно, хорошо, но, если быть честным, его знаний японского на такое дело не хватит. Никак не хватит. А потому он, тщательно подбирая слова, ответил:

- Ватаси ва соре о тамесита кото ва аримасен. Ватаси ва сейко суру ка доо ка вакаранай…[7] 

Кореец подумал, а потом, все еще по-японски спросил: где призывник освоил язык страны Восходящего Солнца. Эту легенду Всеволод вместе с отцом разработали давно и выучили, как «Отче наш», а потому парень рассказал, что языку его во Владивостоке учил японский офицер, который помогал его покойной матери и вообще – был, наверное, коммунистом.

Ким выслушал историю, покивал головой, а потом велел немедленно собрать вещи и следовать за ним. На немой вопрос «Куда?», он, улыбнувшись, ответил:

- Вам очень повезло, товарищ Волков. Вы отправляетесь в первую совместную дивизию, которую сейчас начинают формировать вместе с японскими товарищами. Мы с вами поедем в места вашего детства, – тут Всеволод напрягся, ожидая всего чего угодно. И содрогнулся, услышав продолжение, – На Дальний восток…

Из Ярославля четверо призывников вместе с товарищем Кимом уезжали поездом. Сперва – до Москвы, а там, перейдя с одного вокзала на другой, двинулись на Дальний восток. Впрочем, вот так просто перейти с Ярославского на Казанский повезло далеко не всем: в Москве уже дожидались своей очереди на отправку не одна и не две – девять воинских команд. 

Ким не стал задаваться вопросом, где и когда призывник Волков приобрел опыт армейской службы, а просто сообщил начальнику одной из команд, что парня следует поставить старшим, а заодно поручить ему же провести первые уроки японского. Оказавшись пусть временным, но начальником, Всеволод приготовился доказывать свое командирство силой, но, к его удивлению, ничего подобного не потребовалось. Четыре десятка парней совершенно спокойно приняли известие о его назначении, даже наоборот – предлагали помощь. «Однако, – размышлял недавний сержант Волков. – Приходится признать, что в этом времени отношение к службе в армии – принципиально иное. Или это именно в этом мире? Надо будет папане письмецо черкнуть – заодно и спросить…»

Его команда загрузилась в общий вагон и неспешно покатила на восход. И снова Всеволоду оставалось только поржаться происходящему: их кормили в вагоне-ресторане. Правда, не слишком дорогим комплексным обедом, но сопровождавшие их командиры не имели ничего против, если призывник за свои средства заказывал что-то другое. Причем, из цены заказанного блюда вычиталась стоимость того, вместо чего его заказали и что было проплачено по воинскому требованию[8].

Вечерами в вагоне надрывались две тальянки, и призывники дружно пели «Дан приказ ему на запад», «Наш паровоз», «Мы молодая гвардия», «По долинам и по взгорьям» и еще множество разных песен, известных и не очень. Иногда к призывникам присоединялись и командиры, и тогда хор выводил: 

Мы не знали устали, 

Проходя тайгой, 

Согревал нас в ярости 

Бешеный огонь 

Молодые мускулы окрепли в те года, 

Славься, Приамурская вторая, навсегда![9] 

Всеволод не удержался и тоже спел «Эх, дороги», а потом, плюнув на последствия, исполнил «Some Say the Devil Is Dead»[10], сопроводив исполнение собственным переводом. Сальные слова, балансировавшие на грани непристойности, привели простодушных призывников образца 1930 года в восторг, и уже в Благовещенске – конечном пункте их маршрута, команда шагала, дружно вопя безбожно перевранные слова этой песенки, вполне сошедшей за маршевую. За что краскомы и взгрели старшего по команде призывника Волкова. Правда, отчитывая, они еле сдерживали улыбки, что не укрылось от внимательного взгляда отставного сержанта, и потому он особенно не переживал.

Лагерь формируемой дивизии оказался километрах в пяти от города – рядом с селом, носившем смешное название Будунда[11]. Всеволод только присвистнул, когда увидел стоящие в чистом поле ворота, несколько легких вышек и ряды брезентовых палаток. «Однако, – мысленно хмыкнул бывший сержант. – На улице примерно плюс пять по Цельсию. Днем. Ну да, – он резко выдохнул и последил за клубами вырвавшегося изо рта пара. – Ночью – минус, с гарантией. И жить в палатках? Веселая у нас начинается жизнь…»

В палатках имелись печки-буржуйки, но Волков прекрасно понимал, что толку от них не будет. Имелось несколько дощатых зданий – столовые и учебные классы, но в основе – все те же палатки. «С другой стороны, – размышлял Всеволод, – все не так, чтобы и плохо. Либо мы здесь – до осени, максимум, либо нам что-то построят. Или мы сами построим. Но одно можно сказать совершенно точно: здешнюю зиму мы в палатках не перезимуем…»