Цвет папоротника - [16]

— Ну ты даешь, — с уважением сказал я.

— Это от нервов… Знаешь, ни к черту в последнее время. — Валентин широко зевнул.

— В горы едешь?

— Нет, наверно, — Валентин надкусил бублик. — В этом году махну в Крым.

Он быстро, на глазах, начал толстеть. Макароны — ничего не попишешь. Волевой подбородок постепенно тонул в сытой трясине щек, утопал в воротнике, шея зарумянилась, округлилась. На атлетических мышцах нарастал жирок. Он приносил моей жене брюки и сорочки, и она распускала когда-то ею же сделанные складки.

Как-то в воскресенье, когда я нес полное ведро к мусоропроводу, мне навстречу вышла незнакомая полная женщина в цветастом переднике на располневших бедрах.

— Привет, что, не узнаешь? — пискляво спросила она.

— Валя, это ты? — удивился я и с пронизывающим страхом подумал: «Ну что же, ну что же это?»

ПУД СОЛИ

Накануне майских праздников я скреб куском стекла стену в коридоре. Только что мне досталось как дежурному по этажу от нашей преподавательницы анатомии, суровой женщины, которая ничего не боялась и смотрела правде в глаза. Она крепко, по-мужски взяла меня за локоть и подвела к короткой надписи на стене: «Читайте!» На войне она слышала от раненых всякое.

Я прочитал и стал ковырять стену ногтем, смущаясь, как стыдливая девушка.

— Прочитали? Теперь образуйте от этого существительного прилагательное. Образовали? Таково ваше воспитание. Какое бескультурье! И это люди, которые получают высшее образование!

Я видел чистую, недавно отремонтированную панель с кривенькой пещерной бранью. Видел изгаженную человеческую работу. Я принялся стирать это свинство.

Откуда оно в нас? Эти вырванные с мясом трубки в автоматах, эти тайком изрезанные стенки лифтов, выпотрошенные сидения в автобусах, окурки в вазонах в самых солидных учреждениях? Кто вчера утащил с батареи мои сохнувшие носки? Почему некоторые позволяют себе с чистой совестью выносить с работы даже кнопки или скрепки, лишь бы что-нибудь вынести? Это результат недостаточного внешнего контроля или отсутствие внутреннего, иначе говоря — совести? Это социальное или биологическое? Откуда в наше время этот бесовский хвостик, этот рудимент?

Я живо представил себе простенькую картинку. Футбольный матч на суперкубок. Сто тысяч зрителей без всякого столпотворения степенно проходят через турникеты. А там — нет контроля, не стоят добры молодцы и не проверяют билеты. Все дисциплинированно идут к своим местам, на которые никто претендовать не будет. А после матча на стадионе не останется ни одной бумажки от ста тысяч порций мороженого. Странно? А почему, собственно, странно?..

От этих размышлений меня оторвал Лешка Слюсаревский, который долго и молча сопел за моей спиной. Я знал, что ему от меня нужно, но знал также, что сам он этого ни за что не попросит. Завтра у Лешки свидание, и ему позарез нужен червонец на тюльпаны и прочее. Без этого он к девушке никогда не пойдет. Он такой.

У Лешки все должно быть как у людей и даже лучше. Он терпеть не может, чтобы его кто-то жалел. И тянется из последних сил. Попробуйте выиграть у него в шахматы. Даже если вы загоните его в глухой угол, Лешка нахмурится, закусит губу, цыкнет на советчиков и упрямо, до последнего будет обороняться. А потом вдруг возьмет и выиграет.

Лешка вырос в детдоме и привык сам бороться за себя.

Его чрезмерное упорство порой могло бы показаться смешным, но смеяться над ним никто не осмеливался.

Несмотря на то что рост у Лешки Слюсаревского был воробьиный, никто не решался испытывать его силу. Чувствовалось, что с Лешкой шутки плохи.

Лешка молча смотрел на меня. Я ничем не мог ему помочь — тоже сидел «на бобах». Наконец Слюсаревский, поняв меня, безнадежно предложил:

— Давай махнем на «всенощную».

Я не понял.

— На четвертый холодильник. Я туда звонил. Там стоят два вагона с мясом, которые срочно надо разгрузить. Иначе им грозят штрафы всякие, неустойки. Во-вторых, после двенадцати ночи — оплата по двойному тарифу, праздничному.

Таким образом я праздников еще не проводил. Однако почему-то согласился. Так, ради дружбы.

Автобус, торопившийся в парк, выбросил нас неподалеку от холодильника. Оставалось перейти мост. Предпраздничный город был безлюден. Мы слышали, как клокочет закованная в бетонное русло темная вода древней Лыбеди. Тяжело пролязгал поезд, груженный черным блестящим антрацитом. Весна была ранняя, теплая. Под фонарями уже кружилась мошкара, пахло мутной водой и терпкими почками молодых деревьев. Нас обогнали веселые фабричные девчушки с «конфетки» — от них по-домашнему пахло ванилью и еще чем-то вкусным. Миновав нас, они облегченно рассмеялись.

Спустя какое-то время, одетые в толстые стеганые ватники, в просторные штаны с мотней до коленей, натянув сверху пропитанные жиром брезентовые робы, из которых при нужде можно было сварить суп, мы двинулись к холодильным камерам…

— Работа нехитрая, — успокаивала нас толстая диспетчерша в белом халате. — Как говорится, круглое катать, плоское таскать. Вот только для чего все это вам, студентикам, сдалось? Лучше б на танцы пошли. — И она игриво вильнула бедрами.

— Раз пришли, значит, нужно, — хмуро бросил Слюсаревский.