Цвет моего забвения - [13]

Номер восемь

И навязались же они на мою голову…

Зачем, скажите, мне два прицепа? Ладно, громила с номером двенадцать ещё ничего: проскакивают у неё здравые мысли. И в морду дать сможет если будет угроза, я уверена. Короче, выгоду из её присутствия извлечь можно. Но эта пятнистая Нетти! Набитая дура же! И ещё вечно трясётся. А уж как раздражает её заикание — до колик просто! Каждый лишний слог — как пенопластом по стеклу.

Ладно. С этим можно смириться. Я привыкла думать за двоих. Могу и за троих, и за четверых постараться, без ущерба для себя… Но нужно понять, что она сможет сделать для общего блага. Тащить балласт не в моих принципах.

Стоп! Откуда у меня это знание? Нужно обязательно записать.

Я останавливаюсь на хлипкой тропке и сбрасываю рюкзак с плеча. Грязь втягивает подошвы кед и пружинит.

— Кого ждём, Принцесса? — голос двенадцатой накрывает меня, укутывая колкой шубой. Огромная тень нависает надо мной, и я вижу ироническую усмешку в её глазах. Даже в том, что скрывается за плёнкой бельма.

— Отстань, — я достаю из рюкзака блокнот и карандаш. Открываю плотную обложку, слюнявлю грифель. Деревянный привкус тает на языке. — Это важно.

— Насколько важно?

— Это очень, очень важно!

Я шатаюсь на грязи, как на батуте. Пальцы комкают бумагу. Клетчатый листочек уже порядком измят по краям. Даже потемнел на уголках. Быстро же у меня вещи из строя выходят! Приподнимаю колено, чтобы положить на него блокнот, и едва не теряю равновесие. Двенадцатая ловит меня за плечо, не давая упасть, и мне впервые хочется расцеловать её. Карандаш дрожит в руке, но я пишу, выводя неразборчивые каракули. У меня дурацкий почерк. Настолько дурацкий, что им можно пугать врачей.

— Вот, — выдыхаю я удовлетворённо, когда работа завершена.

— Ч-ч-ч-что? — балласт высовывается из-за плеча двенадцатой и начинает корчить смурные рожи. Я, видимо, должна умиляться, но не тянет.

— Я могу думать за двоих, троих и четверых, — читает двенадцатая, перевалившись через моё плечо. — У меня дурацкий почерк… Ты дневник ведёшь?

— Ты что, разобрала, что я пишу?! — я не столько возмущена вторжением в личное пространство, сколько удивлена тем, что громила распознала мои каракули.

— Пфф, — фыркает двенадцатая, словно для неё это обычное дело. — Зачем это тебе?

— Неужели непонятно?! — возмущаюсь я, показывая записи.

Мурашки бегут по коже, когда двенадцатая начинает с пристрастием разглядывать мои кривые буквы. Словно меня раздели и поставили посреди площади, затопленной народом.

— Я — женщина, — продолжает читать она. — У меня близорукость. Я свободно множу в уме трёхзначные числа… Извини если что, но это похоже на самохвальство в письменной форме. Как психологический тренинг от заниженной самооценки. Но, как я заметила, ты этим не страдаешь.

— Я пишу сюда то, в чём уверена, — с недовольством поясняю я. — Этот листок — то, что я знаю о себе и своей личности. Следующий — то, что я вижу вокруг. Я думаю, что когда фактов наберётся больше, у меня получится вспомнить, кто я.

— Это к-к-к-ак? — недоумевает Нетти. — Я т-тоже х-хочу вспомнить!

Впрочем, дальше метать бисер перед свиньями у меня нет ни малейшего желания. Я захлопываю блокнот и кидаю его в рюкзак. Карандаш летит следом.

— Принцесса пишет туда то, что может сказать точно, — перехватывает номер двенадцать, и я даже благодарна ей за инициативу. Я лучше умру, чем буду объяснять тому, кто не способен понять и постоянно переспрашивает. — Это поможет ей сопоставить обрывки памяти. Она думает, что поможет.

— Конечно, поможет, — с уверенностью говорю я. — Иначе и быть не может. И вам советую.

Я надеваю рюкзак на плечи. В тишине слышится кваканье лягушек, стрекотание мелких насекомых и свистящее сопение Нетти. Сбивчивое и пятнистое, как её кожа.

Ивовые прутья смыкаются над нами, прыгая по ветру. За ними не видно ничего. Непонятно, в какую сторону идти и где искать ориентиры. Ещё более прозаичный вопрос — где искать выход, и есть ли он вообще.

— Мы не з-з-заблудились? — отгадайте, кто подаёт голос первой.

— Нужно было идти вдоль дома, — замечаю я. — Я же вам говорила! Дома полагается строить на хорошем грунте. И мы не сбились бы с пути.

— Думаю, здесь не так много места, чтобы заплутать, — подаёт голос двенадцатая.

— Но мы же потеряли путь! — раздражение переполняет меня.

— Р-р-рано п-п-паниковать, — вмешивается Нетти, и её реплики снова подливают масла в огонь. — М-можем п-пойти н-назад по н-н-нашим следам.

— А это хорошая мысль, — двенадцатая хмурит брови. Они у неё густые, в добрую половину лба. Как у йети.

Сцепляю руки замком. Пальцы больно проминают кожу. Это уже слишком! Надо сбрасывать пустые прицепы — всё равно не пригодятся. Одна я принесу себе куда больше пользы, чем с утяжелением в виде двух пустоголовых, что, как раки, лишь назад пятятся. Открываю рот, готовя возражение, но не успеваю ничего сказать. Потому что в этот момент из зарослей слева вылетает дичайший крик. Волны звука колышут растительность, как ветер, и едва не сбивают нас с ног. Женский голос орёт что-то про грязный рот и святое имя. И про то, что кому-то суждено гнить заживо.