Цвет цивилизации - [25]

– Решительно ничего, – отвечал Фьерс чистосердечно. – Вы говорите о дипломатических осложнениях? Я думаю, это несерьезно. Таково мое личное мнение. Кабели, впрочем, принадлежат англичанам, и если б война была в самом деле объявлена, мы узнали бы о ней от вражеской эскадры, посланной нас уничтожать.

– Недурное положение, – заметил банкир. Он подумал немного и пожал плечами.

– Мне, положим, все равно: я тут ничего не выигрываю и не теряю.

– В случае войны?

– Черт возьми. Я здесь банкир, администратор и откупщик налогов. Все дела страны проходят через мои руки. Чем же мне угрожает война? Правительства могут сменяться, и всем им я буду одинаково необходим.

Настало время обедать, они сели за стол. Мале пил только сухое шампанское, специально для него выписываемое из Америки. Фьерс оценил его по достоинству. Вино казалось ему хорошим средством против недавней меланхолии. Позже несколько трубок опиума закончат его обращение к оптимизму. Он напивался, не торопясь.

Бои убрали со стола. На террасе Мале приказал снова подать своего шампанского. Они продолжали пить и курить турецкие папиросы. Фьерс любовался голубым дымом, медленно рассеивавшимся в сиянии электрических ламп, подобно облакам, которые рассекает полет Валькирий.

– Вы любите мечтать? – спросил Мале.

– А вы нет?

– Нет. Я не люблю ничего бесполезного. Мечты – это не труд и не отдых.

– Вы человек дела.

Фьерс улыбался, и в его улыбке был оттенок презрения, но Мале, казалось, не заметил этого.

– Вы тоже. Моряк.

– Нет, – сказал Фьерс, продолжая улыбаться. – Это ливрея, но не душа. Я более, чем вы думаете, друг Раймонда Мевиля.

– Тем хуже, – просто отвечал Мале.

Но он по-прежнему относился к собеседнику сердечно. Фьерс ему нравился таким, каков был. Он высказал это открыто.

– Вы лучше, чем ваш друг. Вы более интеллигентны.

– Откуда вы это знаете?

– Знаю.

Он бросил папиросу, с гримасой презрения к слишком светлому табаку, или к чему-нибудь другому, быть может, и взял манильскую сигару.

– Раймонд Мевиль, – продолжал он, – живет только женщинами и только для женщин. Я ему ставлю это в упрек, потому что это унизительно и глупо.

Фьерс не удостоил его возражениями. Его любопытство было возбуждено.

– В самом деле, – сказал он, – вы хорошо осведомлены о подругах Раймонда?

– Вы тоже, как и я. Мне кажется, у вас по крайней мере одна общая любовница.

– Ну, – сказал Фьерс, не отрицая, – эта стоит немногого. Я имею в виду других, тех, которым не платят, по крайней мере официально.

– Ну, – повторил его реплику Мале, – эти тоже стоят не больше. Вы должны знать их имена, это ведь секрет Полишинеля. Прекрасная Лизерон могла бы рассказать вам побольше, чем я, и ее разоблачения, наверное, будут пикантнее.

Фьерс пожал плечами и снова взялся за свой стакан.

– Я предпочитаю вот это, – сказал он.

– И вы правы, – сказал Мале. – Это по крайней мере менее унизительно и менее глупо.

Фьерс выпил.

– Нет ничего глупого, – сказал он, снова наполняя стакан. – Есть различные умы и различные люди. Я люблю это, – он ударил пальцем по бутылке, которая зазвенела, – и это, – он затянулся папиросой, – это для меня. Мевиль предпочитает темные или светлые волосы, зеленые или карие глаза, розовые или смуглые груди – это для него. Вы, мой дорогой, находите удовольствие в том, чтобы собирать налоги, управлять банками, размещать займы, – это для вас. Одно стоит другого. Нет ничего глупого.

– Пусть, – сказал Мале. – Но слушайте меня, г. де Фьерс: рано или поздно турецкий табак покажется вам безвкусным и вино поддельным. Рано или поздно вы увидите, ваш Мевиль оставит свой кортеж розовых, смуглых, фиолетовых женщин и сядет в кресло на колесах для паралитиков. Тогда как я никогда, – слышите? – никогда не перестану находить наслаждение в моей жизни, полной труда и борьбы, потому что она согласна с тем, что есть самого сильного и самого здорового в человеке: с инстинктом борьбы – инстинктом самосохранения. Черт возьми, вы меня заставили философствовать. Философствовать, меня!

Он разразился смехом и встал. Сквозь доходившие до полу окна, на террасу падал из игорной залы свет ламп и доносился звон пиастров.

– Господин де Фьерс, – сказал внезапно Мале, – сегодня я хочу вас посвятить в мою жизнь. Пойдемте, будем играть. Будем играть серьезно, как будто бы дело шло не о том, чтобы убить вечер, а чтобы выиграть состояние. Я вам обещаю здоровые волнения и здоровые радости, без всякой примеси нервной дрожи. Пойдемте.

Фьерс опрокинул последнюю бутылку: она была пуста. Он поднялся и последовал за Мале, не говоря ни слова. Пьяный, он всегда говорил очень мало.

Семь, восемь, девять столов покера и еще механическое баккара, всего десять зеленых столов были расставлены под электрической люстрой. Несмотря на автоматические опахала на потолке, несмотря на ночной воздух, навстречу которому были открыты все окна, было жарко, как в горне. Волосы прилипали к вискам, размякшие пластроны промачивали ткань смокингов, и движения, необходимые для того, чтобы взять или отодвинуть от себя ставку, вызывали на лице пот и гримасу страдания.

Мале прошел через зал. Его твердые шаги были в противоречии с этим местом, где все цепенело от духоты. За последним столом один из игроков поднялся, и Фьерс с удивлением узнал Торраля. Инженер играл редко и только для того, чтобы проверить с картами в руках свою любимую теорию вероятностей. Вероятно проверка была закончена, потому что он отказался сесть снова. Его партнерами были Ариэтт, Абель и один немец, по имени Шмидт, крупный торговец мукой. Вице-губернатор приветствовал своим тихим голосом вновь прибывших, и адвокат, лимонно-желтый, как всегда, изобразил в честь их на своем бритом лице угрюмую улыбку.