Crudo - [30]
На следующий день было равноденствие; на следующий день пришел ее последний день в Англии. Абсолютно необремененное небо, синева цвета флагов и матросов. Выпала обильная роса, ее голову от левого глаза до основания черепа сзади пронизывала досадная боль, металлический стержень с шипами. Ей предстояло забрать валюту и собрать вещи, упаковать жизнь и уплыть на своей маленькой лодочке, которую она разлюбила. Она не хотела быть одна, с нее хватит, это тема вчерашнего дня и, без сомнения, завтрашнего. Меня сейчас стошнит, сказала она и побежала наверх, где ее стошнило. Боль была нестерпимая, она качалась под одеялом, бормоча и всхлипывая. Наконец, боль немного утихла, и она смогла пробежаться по электронной почте, пока он лежал рядом и напевал. Вот так мы теперь живем, а когда ты вернешься, нашему браку стукнет восемь недель, а восьмерка на боку превращается в вечность, а значит, мы с тобой навсегда, что, конечно, неправда, но думать об этом приятно.
Головная боль проходила, становилась всё меньше и меньше, пока она вовсе не перестала ее замечать. Она попробовала зарегистрироваться на рейс, но в билете оказалась ошибка: кто-то неверно напечатал ее дату рождения, скинув ее возраст до тридцати восьми. Она позвонила в «Американские авиалинии», и ей сообщили сложный список действий, которые ей необходимо выполнить. Она всё сделала, но оказалось, что это неправильный список. После нескольких бесед мужчина с красивым голосом заверил ее, что всё будет хорошо. У вас есть разрешение на въезд? У вас действительный паспорт? Всё будет в порядке. Перед этим в середине того синего дня она сходила на почту за деньгами, где стояла в очереди за женщиной, пытавшейся отправить письмо в Калифорнию. В следующий раз заполните таможенную форму, сказал ей работник почты. На границе могут придраться. Он сказал что-то еще, и женщина, выходя, крикнула через плечо, что она не из Японии. Я подумал, из Японии, сказал мужчина, озадаченный и явно уязвленный. Может, кореянка. Но похожа на японку. Он внимательно пересчитал деньги Кэти; у него была маленькая подушечка, о которую он увлажнял пальцы, но она оказалась слишком сухая, он нашел бутылку воды, спрятавшуюся за кассовым автоматом, и смочил подушечку. Видите, какая система, сказал он Кэти. Это чтоб я мог быстрее считать. Пятьдесят, пятьдесят, двадцать, двадцать, десять, пять, один.
Той ночью она трижды меняла кровати: она то и дело просыпалась – ей казалось, что кто-то есть на кухне. Она пришла к нему в час тридцать, он нашарил своей рукой ее руку и ухватился за нее. Она слушала его дыхание с долгими паузами из-за апноэ. Она не первая, кто так делал, она даже не первая, кто записал свои переживания по этому поводу. Она любила его так сильно, что захватывало дух, этого теплого спящего зверька, его золотистые глаза; он открыл их и посмотрел на нее любовно. Пип, сказал он. Мой Пип.
Он разбудил ее в семь тридцать с чаем, к тому времени она уже снова вернулась в свою кровать. 23 сентября 2017 года. Они прильнули друг к другу. Они еще никогда не расставались надолго. Ей не доводилось в жизни уезжать от мужа. Он отвез ее в аэропорт – «Я отвезу, разговор окончен», – пускай она уже купила билет на поезд, пускай она злилась от страха, что он попадет в аварию. Чемоданы собраны, застегнуты, все зарядники уложены между носками и трусами, никто не мог усомниться, что она взяла всё необходимое, если не считать мокасин от Гуччи, которые не влезли, о чем она в скором времени пожалеет. Они ехали в машине молча, держась за руки и переключая туда-сюда кондиционер; деревья – как маленькие желтые факелы, некоторые переросшие в алые всполохи. Это была Англия, она будет по ней скучать, хоть та изменилась до неузнаваемости, расизм официально победил. Она начинала жутко нервничать по поводу регистрации, они встряли в пробку на М40, она считала минуты и дергала себя за губу. Но всё было в порядке, Пип, всё хорошо; они припарковались и зашли в аэропорт, у них оставалась уйма времени.
На стойке приема багажа зевающий молодой человек взял ее паспорт. Вы выглядите устало, сказала она. Это правда, но еще мне что-то попало в глаз. Он тер его, как ребенок, расспрашивая ее о планах, в какие дни по порядку она будет делать то-то и то-то. Она хотела поскорее со всем закончить и вернуться домой; он поставил печать на ее билет – можно идти. Они успеют выпить кофе, никто им не помешает, у них еще целый океан минут. Тут что-то жидкое, сказал он, откусив кусок от брауни с апельсиновой начинкой. До него она еще никого не любила, уж точно не по-настоящему. Она не умела этого делать, раскрываться, отказываться от себя, не умела жертвовать. Его милое старое лицо, его милое новое лицо, целиком ее. Он очень крепко ее поцеловал трижды и зашел в лифт, и она стояла и смотрела, пока он не скрылся за дверью.
Вот и всё, теперь она сама по себе, с чемоданом на колесиках и сумкой-шопером, со старым потрепанным пальто. Она показывала паспорт всем, кто просил. Она была маленькой, она была на свободе, она была на сто процентов замужем. Она прошла через зал досмотра и оказалась в промежуточной зоне, между «Диксонс» и «Тед Бейкер», из динамика гремели все подряд старые песни: Я хочу. Я люблю. Покажи мне. Она устроилась у двери в молельную комнату для всех конфессий, мимо нее по двое и по трое шныряли люди. Ее рейс в два тридцать, у нее было еще три часа, она уже парила в воздухе. Она любила его, она любила его. Ей написал Ник. Сколько унылых членоносцев им нужно было отпихнуть в сторону, чтобы принять верное решение, спросил он. Ничего не остановилось. Всё бы в любом случае продолжало происходить, с ней или без нее. Ким Чен Ын назвал Трампа маразматиком, возможно, их разнесут к чертям. Но, по крайней мере, выживут муравьи, и продолжат строить свои бесконечные города, и воровать мед из сервантов. Она крепко держала свою сумку. Она ждала своего рейса. Она любила его, она любила его. Любовь – это мир, боль – это мир. Теперь она в этом с головой, началась ее посадка, прятаться некуда.
В тридцать с лишним лет переехав в Нью-Йорк по причине романтических отношений, Оливия Лэнг в итоге оказалась одна в огромном чужом городе. Этот наипостыднейший жизненный опыт завораживал ее все сильнее, и она принялась исследовать одинокий город через искусство. Разбирая случаи Эдварда Хоппера, Энди Уорхола, Клауса Номи, Генри Дарджера и Дэвида Войнаровича, прославленная эссеистка и критик изучает упражнения в искусстве одиночества, разбирает его образы и социально-психологическую природу отчуждения.
Необоримая жажда иллюзии своего могущества, обретаемая на краткие периоды вера в свою способность заполнить пустоту одиночества и повернуть время вспять, стремление забыть о преследующих тебя неудачах и череде потерь, из которых складывается существование: всё это роднит между собой два пристрастия к созданию воображаемой альтернативы жизни — искусство, в частности литературу, и алкоголизм. Британская писательница Оливия Лэнг попыталась рассмотреть эти пристрастия, эти одинаково властные над теми, кто их приобрел, и одинаково разрушительные для них зависимости друг через друга, показав на нескольких знаменитых примерах — Эрнест Хемингуэй, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Теннесси Уильямс, Джон Берримен, Джон Чивер, Реймонд Карвер, — как переплетаются в творчестве равно необходимые для него иллюзия рая и мучительное осознание его невозможности.
Июнь 1957 года. В одном из штатов американского Юга молодой чернокожий фермер Такер Калибан неожиданно для всех убивает свою лошадь, посыпает солью свои поля, сжигает дом и с женой и детьми устремляется на север страны. Его поступок становится причиной массового исхода всего чернокожего населения штата. Внезапно из-за одного человека рушится целый миропорядок.«Другой барабанщик», впервые изданный в 1962 году, спустя несколько десятилетий после публикации возвышается, как уникальный триумф сатиры и духа борьбы.
«Клуб для джентльменов». Элитный стриптиз-клуб. «Театр жизни», в котором снова и снова разыгрываются трагикомические спектакли. Немолодой неудачник, некогда бывший членом популярной попсовой группы, пытается сделать журналистскую карьеру… Белокурая «королева клуба» норовит выбиться в супермодели и таскается по весьма экстравагантным кастингам… А помешанный на современном театре психопат страдает от любви-ненависти к скучающей супруге владельца клуба… Весь мир — театр, и люди в нем — актеры. А может, весь мир — балаган, и люди в нем — марионетки? Но кто же тогда кукловод?
В книгу вошли повести и рассказы о жизни подростков. Автор без излишней назидательности, в остроумной форме рассказывает о взаимоотношениях юношей и девушек друг с другом и со взрослыми, о необходимости воспитания ответственности перед самим собой, чувстве долга, чести, достоинства, любви. Рассказы о военном времени удачно соотносят жизнь нынешних ребят с жизнью их отцов и дедов. Издание рассчитано на массового читателя, тех, кому 14–17 лет.
Писатель Сахиб Джамал известен советским читателям как автор романов о зарубежном Востоке: «Черные розы», «Три гвоздики», «Президент», «Он вернулся», «Когда осыпались тюльпаны», «Финики даром не даются». Почти все они посвящены героической борьбе арабских народов за освобождение от колониального гнета. Повести, входящие в этот сборник, во многом автобиографичны. В них автор рассказывает о трудном детстве своего героя, о скитаниях по Индии, Ливану, Сирии, Ирану и Турции. Попав в Москву, он навсегда остается в Советском Союзе. Повести привлекают внимание динамичностью сюжетов и пластичностью образов.
Бустрофедон — это способ письма, при котором одна строчка пишется слева направо, другая — справа налево, потом опять слева направо, и так направление всё время чередуется. Воспоминания главной героини по имени Геля о детстве. Девочка умненькая, пытливая, видит многое, что хотели бы спрятать. По молодости воспринимает все легко, главными воспитателями становятся люди, живущие рядом, в одном дворе. Воспоминания похожи на письмо бустрофедоном, строчки льются плавно, но не понятно для посторонних, или невнимательных читателей.