Цивилизация Просвещения - [2]

Второй ключевой период — 1730–1770 годы, vital revolution (революция в естественном движении населения). В Европе эпохи Просвещения население растет в таком темпе, что почти повсеместно за два поколения увеличивается вдвое. Внутри этой человеческой массы, с этих пор день ото дня все более плодовитой, назревают перемены. Цивилизация смешивается с использованием письменного языка. Две границы разделяют человеческое сообщество на три в высшей степени неравных слоя: это те, кто читает на латыни, те, кто свободно читает на национальных языках, и девять десятых (чуть меньше на западе, гораздо больше на востоке), для которых передача знания, восприятие того, что уже является скорее не цивилизацией, но лишь культурой, осуществляется традиционными методами — словом и делом. Второй ключевой период — это еще и изменение этих границ. Первая стирается — латынь утрачивает свой статус, зато вторая укрепляется. Я буду стараться говорить о «новой границе» массовой грамотности или, точнее, о достижении уровня квалифицированного чтения частью населения (на западе уже довольно значительной). Эта «новая граница», активно сдвигавшаяся в направлении традиционного общества, была своего рода предвестником борьбы антропологов XX века за аккультурацию в Африке и Латинской Америке. Движение, начавшееся в Европе и завершающееся на наших глазах, с той поры перекинулось на другие континенты, где оно впервые привлекло внимание гуманитарной науки — дочери века Просвещения. И вот теперь письменная цивилизация, долгая диалектическая память о завоевательном сознании, черпает из необозримого океана традиционных культур. Ведь в Европе, строго говоря, именно Просвещение впервые увеличило вдесятеро число мыслящих людей.

За улыбкой, благодаря которой все выглядит соразмерностью, равновесием, порядком и легкостью, Европа эпохи Просвещения сначала предстала нам такой: борьба за аккультурацию, умножение в строе мыслей. Следует ли говорить о Просвещении как о множителе? Механистическая философия задала направление XVII столетию, множитель письменной цивилизации послужил одним из стержней восприятия для XVIII века. Надо ли напоминать, что громадные социальные изменения в письменной структуре языка подспудно обусловили изменения в экономическом развитии, поддержанные XIX веком? Европейская цивилизация эпохи Просвещения очевидным образом составляет первое и главное из предварительных условий того take off[2], который некогда называли промышленной революцией. Но социальные изменения в языке, археология социальной науки, ставшей источником методов управления для политической власти, — великий шанс для истории. Восемнадцатый век в Европе почти целиком относится к «протостатистике». Итак, спустя немного времени впервые появляется возможность поймать XVIII век в сети сериальной истории, сиречь исторического познания, которое претендует на большее, не ограничиваясь описанием, но измеряя, выходя за пределы ясно выраженных мыслей элиты к смутным устремлениям безымянной армии рядовых.

С учетом этой перспективы мы сочли, что после множества блистательных опытов, прежде всего в духе Эрнста Кассирера и Поля Азара, но с выходом за их пределы путем постоянного обращения к глобальному анализу, которое представляет собой мысль историка, еще остается место для попытки объяснить эпоху Просвещения. Возможно, это объяснение будет своевременным. Нет ни одного настоящего, то есть внимательного к событиям современности историка, который не стремился бы найти объяснение кризису цивилизации, охватившему с 1962 года передовые, быстро меняющие свой облик области Европы — нынешней Европы без границ, дочери XVIII столетия. Именно наше время, с учетом ритма происходящих перемен и при наличии тех способов измерения, которыми располагают социальные науки, дает возможность наблюдать смерть цивилизации тем, кто оказался одновременно его жертвами и его движущей силой. Филипп Арьес показал, как XIX век, истоки которого лежат в Европе эпохи Просвещения, лишил человека его собственной смерти, ясного и осознанного взгляда на кончину как всего лишь на переходный этап: эта мудрая скупость компенсировала онтологическое deminutio[3], которым начиная с 1720—1730-х годов пришлось заплатить за более пристальное внимание к моменту, к предмету, к обстановке. Размышление о цивилизации эпохи Просвещения требует от нас точного различения символов. Смерть или преображение? Смерть — следовательно, преображение. Историк не может быть пассивным свидетелем своего времени. Общественный договор в рамках цивилизации машин для производства и машин для быстрого выполнения простейших мыслительных операций — это договор эпохи Просвещения. Противовесы, дробления, тайники, укрытия, найденные в глубинах души, сделавшие возможным без чрез мерных искажений, с сохранением сути непрерывного развития экспоненциальный рост благ, потребностей, средств, — это равновесие Просвещения. Путь, который мы одолели, слишком обрывист, чтобы еще можно было вернуться назад. Можно изменить некоторые положения договора, можно попытаться привести в порядок условия аренды, но рост необратим. Европа эпохи Просвещения вовлекла нас в самое опасное из приключений, она приговорила нас к непрерывному росту. Она отняла у нас альтернативу первобытных пещер, самоё иллюзию невозможного возвращения в материнское лоно. Этап 1680–1780 годов — да, это подлинная реальность, и волны этой реальности по-прежнему мощно захлестывают наше время. От нашей, как историков, способности осознать, какие нити завязались в ту эпоху, отчасти зависит наша способность действовать. Действовать «в реальном времени», действовать, а значит, подчиняться главнейшему и не подлежащему пересмотру пункту программы Просвещения.