Цивилизации - [213]

Как выразился один из его современников-колонистов: приказ из Англии был совершенно недвусмысленным — не оскорблять туземцев… но на беду они столкнулись с капитаном Смитом, который без дальнейших размышлений так с ними обошелся, что за одними гонялся по всему острову, других привел в ужас избиениями и заключением в тюрьму… Это вселило в них такой страх и покорность, что само имя капитана пугало их[1082].

Смит откровенно рассказывал о взаимных жестокостях, в которые вылились его отношения с индейцами, и приказал на картушах карты, иллюстрирующей его завоевание, изобразить картины насилия.

Подобную же тактику он применил и к тем колонистам, которые не подчинились ему. «Поскольку я обладаю всей полнотой власти, — объявил он, — вам придется подчиниться закону: всякий, кто не работает, не ест, за исключением больных или раненых. Ибо труд тридцати или сорока честных и старательных людей не должен идти на содержание ста пятидесяти ленивых негодяев».

Проницательные современники считали капитана Смита Мюнхгаузеном — фантастом, который создал себе репутацию обманом и писал романтические книги, где восхвалял себя и расписывал свои приключения. Когда прочитаешь его собственные рассказы о том, какую сексуальную энергию он проявил в гареме турецкого султана, ни за что не поверишь его утверждениям, будто Покахонтас его любила. Его рассказы вызвали появление нескольких сатирических поэм о «не знающе себе равных в доблести капитане Джоне», который —

Как чума, сражает оба пола,

Ибо ранит не только дам, но и рыцарей:

В юности он был так гладок лицом,

Что королева земли Нет думала, что он

Искусснейший брадобрей из Польши,

И он поистине был не любим богами,

Ибо оставил ее так нелюбезно…

Короче, трубы славы воспевают его деяния,

Хотя свинопас на его месте был бы более уместен[1083].

За время пребывания в плену у индейцев Поухатана Смит, как утверждалось, «так очаровал эти бедные души… демонстрируя им круглую форму земли, ход луны и звезд, причину смены дня и ночи, огромные размеры морей… что они сочли его пророком»[1084]. Кое-что в этом рассказе, возможно, правда (хотя он подозрительно напоминает утверждения о себе Колумба). При первой своей встрече с английскими захватчиками индейцы Виргинии действительно были изумлены астрономическими приборами: но автопортрет проницательного героя, силой интеллекта побеждающего врагов, очень древний литературный прием, который следует воспринимать со здоровым скептицизмом. Это часть легенды, которую сочинил о себе сам Смит. То, что он выделился среди первых виргинцев, свидетельствует только о том, как жалок был состав первой партии переселенцев. В совет его выбрали, потому что он один из немногих побывал на военной службе, наемником в Турции, и потому имел хоть какой-то нужный опыт.

Когда он пострадал при несчастном случае и был вынужден вернуться в Англию, колонисты обрадовались. «Дикари тоже поняли, что Смит уехал, восстали, уничтожали все и убивали всех встреченных»[1085]. Колония лишилась всего: безопасности, работы, еды.

Теперь нам всем не хватает капитана Смита, и даже самые большие его недоброжелатели сожалеют об утрате. Теперь мы не получаем от дикарей ни кукурузы, ни продовольствия, ни дани, одни только смертельные раны, нанесенные дубинками и стрелами. Что касается наших свиней, кур, коз, овец, лошадей и прочих животных, их пожирают наши командиры и офицеры; нам же достаются лишь жалкие объедки. Мечи, стрелы и многие вещи мы продаем варварам, чьи пальцы перепачканы нашей кровью: из-за жестокости местных жителей, несдержанности нашего губернатора и утраты наших кораблей через шесть месяцев из пятисот человек осталось не более шестидесяти бедняг. Невозможно описать, что мы вытерпели, но виноваты только мы сами, отсутствие у нас предусмотрительности, трудолюбия и управления, а не недостатки и бедность местности, как обычно полагают.

Новые поселенцы, приплывшие из Англии в мае 1610 года, увидели сломанные палисадники, раскрытые двери, снятые с петель ворота и пустые дома (обитатели которых умерли), разграбленные и сожженные… Если наши люди выходили за пределы блокгауза, их убивали индейцы; а внутри свирепствовали голод и болезни[1086].

Правление Смита было лишь временным средством. Подлинным спасителем колонии стал предприимчивый заядлый курильщик по имени Джон Рольф. Недовольный табаком, который курили виргинские индейцы, он в 1611 году додумался до доставки с Карибского моря семян испанского табака. Его идея сработала. В 1617 году было собрано двадцать тысяч фунтов табака. В 1622 году, как сообщалось, «все лето ничего не делали, только оборонялись и сажали табак, который здесь ходит как серебро, и многие, собирая и высушивая его, богатеют, но многие остаются бедными»[1087]. В этом году, несмотря на возобновление войны с индейцами, было выращено шестьдесят тысяч фунтов[1088]. В 1627 году Виргиния произвела полмиллиона фунтов табаку, а в 1669 — пятнадцать миллионов.

Табак сделал колонию жизнеспособной, но климат по-прежнему убивал приехавших сюда англичан: из пятнадцати тысяч человек, приплывших в Виргинию с 1607 по 1622 год, выжило всего две тысячи. Число индейцев уменьшалось из-за войн с колонистами и распространения незнакомых болезней, завезенных из Европы. В конечном счете оказалось, что рабочую силу может обеспечить только ввоз черных рабов. В колонии еще до упоминания о первом корабле, доставившем негров в 1619 году, были чернокожие: голландский военный «продал нам двадцать черномазых». В следующие несколько десятилетий в списках белых слуг и наряду с такими списками в документах колонии упоминаются и черные рабы, обычно без имени и даже без даты прибытия: эти упущения очень важны, потому что позволяют отличить от рабов слуг, у которых существовал определенный срок службы, определявшийся размером долга. До 1660-х годов число рабов оставалось небольшим, потому что постоянно прибывали бедняки-мигранты из Англии, которые могли выполнять ту же работу и стоили примерно вдвое дешевле африканского раба. Однако и использовать белых бедняков оказалось дорого — среди вновь прибывших был очень высок уровень смертности: вместо двух рабов приходилось нанимать четверых белых. С 1650 до 1674 год прибыло сорок пять тысяч работников. К этому времени здесь было, вероятно, не больше трех тысяч черных рабов. Однако позже соотношение начало быстро меняться на противоположное