Цирк Умберто - [8]

Полтора года подвизался Петер в роли гротеск-наездницы. Скрывать от публики тайну его пола стоило подчас немалых усилий, особенно когда офицерство небольших гарнизонов настойчиво стремилось к знакомству с отважной наездницей. Мистификация закончилась довольно неожиданно в венгерском городе Сегеде. Там в мисс Сатанеллу влюбился девятнадцатилетний сын графа П., влюбился так, что после тщетных попыток познакомиться и приглашений на ужин или на прогулку он бросился за кулисами на предмет своей любви с пистолетом в руках. Две пули прошли мимо, третья слегка оцарапала жеребца, которого вели в конюшню. Бервиц понял, что рано или поздно при аналогичных обстоятельствах он может потерять сына или лошадь, и имя мисс Сатанеллы исчезло с афиш. Бервиц хотел распорядиться сразу же после инцидента, но старый Умберто накричал на него и, пользуясь правом старшего, заявил, что номер останется. Он тут же облачился во фрак, нацепил все свои регалии, привел в порядок допотопный цилиндр и отправился к графу П. с намерением внушить ему, что молодой граф учинил небывалый скандал, получивший широкую огласку. Избежать вмешательства полиции будет не так-то легко, и цирк Умберто ввиду этого понесет большие убытки. Видимо, демарш деда Умберто увенчался блистательным успехом, ибо он оставался у графа П. до утра и они вдвоем осушили двенадцать бутылок токая и три бутылки коньяку. На следующий день Карло Умберто возвратился в лоно семьи — хотя и усталый, но с ларцом, содержавшим сто золотых дукатов, и с двумя белоснежными липицианскими[7] меринами, коими граф П. великодушно возмещал исчезновение с лица земли мисс Сатанеллы. Успех дипломатии Карло Умберто был тем более своевременным, что у Петера уже начинали пробиваться довольно густые усы и ломался голос: отталкиваясь для прыжка, он уже не отваживался выкрикивать свое победоносное «Алле-гоп!» Так вместо мисс Сатанеллы в программе появился синьор Пьетро, его великолепные трюки вызывали повсюду удивление и восторг, но он никогда не получал от своих почитателей столько цветов, бонбоньерок, безделушек и драгоценностей, сколько за те восемнадцать месяцев, когда ежедневно на несколько минут отрекался от своего пола.

То была пора страстного увлечения конным цирком. Во главе разделенных на сословия государств и наций стояла еще аристократия, в большинстве своем воспитанная на английских традициях и вкусах. Тип дворянина времен Возрождения — покровителя наук и искусств, мецената, тип, широко распространенный и в эпоху барокко, — вымирал и был представлен лишь единицами; теперь дворян гораздо больше прельщали радости жизни, не последнее место среди которых отводилось породистым лошадям и искусству верховой езды. Когда в резиденции какого-либо князька выступал хороший цирк, в город съезжалось все окрестное дворянство. Ложи закупались сразу на несколько дней, всем хотелось полюбоваться отборными, холеными жеребцами, меринами и кобылами; аристократы обсуждали искусство наездников и дрессировщиков, а в антрактах прогуливались по конюшням. Величественный ритуал рыцарских турниров, этот апофеоз патетики и авантюристического героизма, прославлявшего смерть во имя одной лишь красивой позы, давно уже стал преданием. Но померкшая слава как бы вновь возрождалась здесь, в бродячем рейтарском братстве, среди нищих рыцарей, у которых не было ни земли, ни гербов. Пока в слабеющей памяти дворянских родов еще тлели видения былых подвигов, их притягивал золотой круг арены, отдаленно, как тусклый блик — пылающее солнце, напоминавший плац, где происходили турниры их предков. Они тянулись, подобно сомнамбулам, к этой луне своего прошлого, и она приводила их к людям, которые, как и они сами, стояли вне класса буржуазии, хотя и на противоположном от них полюсе. Герцоги и маркизы окружали странствующих комедиантов, за несколько грошей ежедневно рисковавших собственной жизнью. И золотой дождь благосклонности и почитания струился на очаровательных наездниц с осиными талиями, на этих грациозных фей и сильфид, которые порхали над горделивыми животными и, бросив вызов благоразумию, достигали совершенства на грани между жизнью и смертью. Для многих эта игра заканчивалась переломом ребер под тушей опрокинувшейся лошади. Другие возносились в последнем пленительном прыжке в высшие сферы общества, к коронам и титулам, обладатели которых чувствовали в глубине души, что, с точки зрения своих предков-завоевателей, они не допускают никакого мезальянса.

Но и те, кому везло меньше, были постоянно окружены роем почитателей — ведь в маленьких, захолустных городках тоже стояли кавалерийские части, и офицеры ждали приезда цирка как самого значительного события года. Кавалерия являлась в ту пору ядром и гордостью армии; гусарами, драгунами, кавалергардами, кирасирами, уланами командовали аристократы, и многие отрезанные от мира гарнизоны встречали наездников и наездниц конного цирка столь восторженно, что несколько дней гостеприимства означали для иных долги на несколько лет.

Впрочем, слово «цирк» в те времена употреблялось редко. Начиная с директоров первоклассных английских трупп, гастролировавших на континенте, и кончая захудалым чешским антрепренером Беранеком — все называли свои заведения что-нибудь вроде: «Общество верховой езды» или «Британские королевские наездники» и т. п. Лишь немногие из них располагали собственным шапито; большинство трупп выступало в круглых деревянных зданиях, которые имелись во всех больших городах или строились на заказ — ведь гастроли «общества» длились по нескольку месяцев. Программа состояла из традиционных номеров: царственное искусство лошадей, дрессированных на свободе, высшая школа верховой езды, римская конница, почта, вольтиж, танцующие лошади. Несколько клоунов развлекали публику, пока на манеже загребали опилки. Если «общество» располагало хорошо обученной лошадью, гвоздем программы становилась какая-нибудь драматическая сценка, например «Араб и его верный конь», где умный жеребец исполнял главную роль. В конце давали большую пантомиму: в ней участвовали все лошади «общества», а всадники облачались в самые пышные костюмы.