Цирк Умберто - [186]

Так вот и случилось, что даже единственная газета, направившая на этот памятный прием своего корреспондента, осталась без информации, и мы не можем процитировать ни одного документа и сообщить, кто прибыл на чай помимо названных лиц и какими овациями было встречено появление папа Караса; какую речь произнес президент О’Хара и сколько было провозглашено здравиц. Вацлав Карас покинул свое пражское поприще. Предчувствие не обмануло его: равнодушное общество не заметило его ухода, зато те, кто знал старого антрепренера, с любовью и благодарностью слетелись к нему со всех концов Европы.

Не имея возможности обрисовать событие с документальной точностью, мы тем не менее хотели бы упомянуть об одном сюрпризе, который явился для Вацлава Караса апофеозом торжества.

Все тосты были уже произнесены, и папа Карас, раскрасневшийся и сияющий, переходил от одной группы гостей к другой, как вдруг дверь распахнулась и в зал, в сопровождении сухощавого смуглого мужчины, вошла молодая красавица в дорожном костюме. Оглядев собравшихся, она бросилась прямо к Карасу:

— Деда… дедушка…

— Люда!

Старый Карас заключил внучку в объятия и расцеловал.

— Какими судьбами? Ты приехала специально на торжество? Молодчина! Вот сюрприз так сюрприз! Ну, как дела? Ты прекрасно выглядишь! Такая элегантная…

— И ты по-прежнему здоров, свеж и весел — как я рада! А теперь позволь торжественно сообщить тебе, добрый царь Габадей, что приехала я не одна, а вместе с молодым принцем Цинкапуром…

Людмила обернулась и взяла за руку своего спутника.

— Дедушка, я помолвлена…

— Жених!

— Да. Граф Марио Палачич. А это — мой очаровательный дедушка.

— Счастлив познакомиться с вами, господин директор!

Молодой человек с усиками поклонился и протянул руку старому антрепренеру. В ту же минуту по спине его пробежали мурашки: розовощекий старик, продолжая улыбаться, пронзил его ледяным взглядом; острее этих сузившихся зрачков не могли бы глядеть даже глаза хищника. Впрочем, лед тут же растаял от потеплевшей улыбки Караса.

— Рад вас видеть, господин граф. Стало быть, сюрприз двойной! Подите-ка сюда, дети, выпьем шампанского по этому случаю. Твои родители уже ушли, им тут было не очень интересно. Они знают о вашей помолвке?

— Нет, дедушка, ты первый. Тебе я давала обещание — и тебе первому должна была сообщить, что сдержала его.

— Будьте здоровы, дети, будьте счастливы!

С трогательной торжественностью они подняли бокалы.

— А теперь я хочу спросить тебя о самом главном, Люда: что дальше? Не собираешься ли ты бросить сцену?

— Нет, дедушка. Мы с Марио уже все обдумали. Я откажусь от ангажемента, но время от времени буду выступать с концертами в больших европейских городах. Марио влюблен в мои композиции и мечтает о том, чтобы я продолжала танцевать. Он такой хороший, дедушка, такой чуткий…

— Значит, Людмила Умберто будет существовать и впредь?

— Да.

— Тогда все в порядке. Нельзя допустить, чтобы потухла искра божья, чтобы исчезло такое имя, — понимаешь? Я отказался от него ради тебя. А где вы думаете поселиться?

— В поместье Марио, дедушка, в Годмезё-Вашархей, у Сегеда.

— Что, что?! А как фамилия Марио? Палачич? Уму непостижимо! Невероятно! Да известно ли вам, граф, что вы уже третий Палачич, влюбляющийся в девушку из рода Умберто?

— Я и не подозревал этого, господин директор.

— Удивительный случай, прямо — перст судьбы. Ну, да я расскажу вам эту историю за ужином в честь вашей помолвки. Ведь у вас в Годмезё-Вашархей завод липицианов?

— Да, господин директор.

— Значит, я не ошибся. Первые липицианы цирка Умберто, о которых я тебе рассказывал, Люда, были питомцами конюшен Годмезё-Вашархей. Тавро: большое «П» с короной, выжженное на левом бедре, правильно?

— Совершенно верно.

— Надеюсь, дедушка, — произнесла Людмила с сияющими глазами, — ты приедешь взглянуть на них? Мы с Марио были бы счастливы, если б ты вообще остался у нас.

— По совести говоря, я предполагал дожить свой век в Праге. Но представься случай снова заняться лошадьми… Я, дети, немало повидал, узнал, испытал и должен сказать, что самое прекрасное — это работа с лошадью. Конь — изумительное животное, благородное, совершенное…

На Вашека нахлынули воспоминания, и глаза престарелого наездника зажглись. Он вдруг увидел их всех сразу: малюток Мери и Мисс, огненного Сантоса, добродушную Адмиру, Шери, на котором гарцевала Агнесса, Еленкиного Аякса, буланую Валентину, кокетливую Дагомею, Лепорелло, Сириуса, Кисмета — бесконечную вереницу лошадей, которых он боготворил с детства.

— Кони… Кони… — повторял он с нежностью, и взгляд его блуждал в далях прожитой жизни. — Вы были украшением цирка Умберто… Были и остались… моей единственной любовью…

— Вот видишь, дедушка, — ласково подхватила Люд-мила, — а лошадки ждут тебя у нас, в Годмезё-Вашархей, у Сегеда. Там ты найдешь и липицианов, и чистокровных английских, и беговых, и тяжеловозов, каких там только нет лошадей… Конюшни огромные, но, для того, чтобы они завоевали европейскую известность, нужна опытная рука.

— Ах, Люда, это было бы прекрасным завершением моей жизни. Может быть, я и приеду. Думаю, что приеду, девочка. Да, да, непременно приеду.