Цирк - [28]

Между тем Хасинта усердно начесывала кудряшки Наны на уши и укладывала их в локончики. Девочка с гордостью смотрела на себя в зеркало и подняла крик, когда служанка сочла свою задачу выполненной.

– Ладно, ладно, – вздохнула Хасинта. – Я уложу тебе еще и здесь…

Пока она этим занималась, малышка вылезла из ванны и вскарабкалась на пластмассовый табурет, чтобы увидеть себя в зеркале с головы до ног. Викки кончила причесываться и обернулась. У девочки была ослепительно белая кожа, словно фарфор или целлулоид, от солнечного света, лившегося в окно, в ее волосах вспыхивали золотые искры. В своей голубой рубашонке сестренка походила на дорогую куклу, золотисто-бело-голубую куклу, которая чудесным образом вертела головкой в колечках кудрей, скакала, как коза, и улыбалась своему восхитительному двойнику в зеркале.

Затем вошла мама, держа в руках платьице с воланами; застегивая на ходу пиджак, появился и папа. Они долго любовались Наной, которая, бдительно следя за Хасинтой, казалось, совсем не замечала их. Наконец мама помогла ей надеть платье, Хасинта обула ее ножки в башмачки, а Викки повязала лентой волосы.

– А ну-ка, – сказала мама, отступая. – Дай я на тебя взгляну.

Нана с недовольной гримасой повиновалась. Ее большие голубые глаза, похожие на глаза заводной куклы, смотрели в какую-то точку, затерявшуюся по ту сторону небосвода.

– Ты очаровательна, – изрекла наконец мама.

Наклонившись, она звучно поцеловала ее. Папа присел на край ванны и поднял девочку. Нана молча позволила ему это. Время от времени она поворачивала голову и снова гляделась в зеркало. Хасинта смотрела на нее с восторгом. Поставив девочку на пол, папа тоже захотел ее поцеловать, но она подняла страшный крик:

– Ты – нет!

Полная уверенности в себе, Нана горела нетерпением поскорее выйти из дому на улицу. Привстав на цыпочки и не обращая внимания на мамины увещевания, она потянула ручку двери. Викки подхватила ее на руки и понесла вниз по лестнице. Панчо еще играл со своими револьверами; увидев сестер, он спрятался за кресло гранатового цвета.

– Пум! Пум! – сказал он. – Убиты.

– Ты еще не готов? – крикнул ему папа с лестничной площадки. – Марш переодеваться!

Панчо осторожно высунул голову из-за кресла и посмотрел вверх, словно не понимая.

– Переодеватьша? Жачем переодеватьша?

– Полагаю, ты не думаешь в таком виде идти в церковь?

– Да, я думал идти так, – ответил Панчо. – Карлитош тоже, у него коштюм маршианина.

– Что делает Карлитос – меня не касается. А ты марш переодеваться!

– Но, папа…

– Никаких пап.

Панчо бросился на ковер лицом вниз. Несколько секунд он колотил кулаком по полу. Потом издал оглушительный вопль. Папа приказал ему немедленно замолчать. Вместо того чтобы повиноваться, ребенок заорал еще громче. Папа дернул его за ухо и влепил ему пощечину. Панчо попытался укусить папину руку. Папа ударил его снова. Мама в шляпке с перьями ходила по холлу, умоляя их успокоиться. Лицо Викки выражало досаду. Нана в голубом платьице следила за этой сценой, не мигая, как завороженная.

Ураган улегся так же быстро, как и начался. Панчо утер слезы и поднялся наверх переодеваться. Папа надел демисезонное пальто, и Викки помогла ему повязать шарф. Мама, припудривая «лебедем» щеки, спросила тоненьким голоском:

– А Хуана? Разве она не идет к мессе?

– Куда там! – поспешно откликнулась Викки. – Разве ее поднимешь? Я сказала ей, что сегодня обязательный праздник, а она рассвирепела.

Отец с явным неудовольствием наморщил нос, но Панчо уже спускался вниз в своем голубом костюмчике, и не было никакого смысла задерживаться.

– Пошли, – сказал папа, беря Нану за руку. – Надо спешить, а то мы явимся после дароприношения.

* * *

Он шел между двумя рядами побеленных известкой домов, страдая от ослепительного солнечного света. Расфранченные верующие направлялись в церковь, порой, собравшись в кружок, они останавливались поболтать на перекрестке – женщины в мантильях, мужчины в широкополых шляпах. Одни говорили ему «добрый день», другие в знак приветствия только приподнимали руку. Впереди, сзади, вокруг него звучал праздничный гомон. А он продолжал идти по краю тротуара, тихонько отсчитывая число шагов.

– Идемте. Скорей…

– Который час?

– Мы опоздаем.

Люди торопливо стекались к площади. По мере того как он приближался к церкви, все громче становился трезвон колокола. Избегая шумливой детворы, он свернул на газон у ограды рынка. Оттуда он увидел, что однорукий его опередил. Маленькая площадь была заполнена автомобилями. Театрально размахивая уцелевшей рукой, однорукий регулировал движение и открывал дверцы машин перед широкой лестницей церкви.

А он вошел в церковь и стал у маленькой двери, которую нельзя было миновать, направляясь к сосуду со святой водой, слева от кружки с надписью «на ремонт храма». Группы хорошо одетых людей непрерывным потоком двигались с паперти. Прежде чем войти, женщины поправляли мантилью, а мужчины обнажали голову. Он толкал дверь и протягивал руку, иногда успевая сказать:

– Подайте милостыню!..

Но обычно, уступая дорогу, лишь молча кланялся.

Некоторые бросали ему немного мелочи. Но другие – и таких было большинство – не давали ничего. Он нажимал на ручку, открывал дверь и склонял голову, словно благодарил их.