Цирцея - [6]

Я думала, отец что-то скажет. Или другие боги. Разумеется, они как-нибудь его поддержат, молвят доброе слово, они ведь все-таки родня. Но Прометей висел в безмолвии, одинокий.

Утруждать себя нравоучениями эриния не стала. Она, богиня-мучительница, знала, что красноречива жестокость. Громко щелкнула плеть – будто дубовая ветвь сломалась. Плечи Прометея вздрогнули, на боку раскрылась рана с мою руку длиной. Со всех сторон зашипели, как вода на горячих камнях, сдавленные вздохи. Эриния вновь занесла плеть. Щелк. Окровавленная лента оторвалась от его спины. Эриния принялась сечь усердно, удары сыпались один за другим, и длинные борозды ободранной плоти полосовали крест-накрест спину Прометея. Только щелканье плети было слышно да его приглушенное, взрывное дыхание. На шее Прометея выступили жилы. Кто-то толкал меня в спину, силясь все получше разглядеть.

Раны богов заживают быстро, но эриния свое дело знала и делала еще быстрее. Она наносила удар за ударом, пока не вымокли кожаные ремни. Что можно пролить кровь бога, я понимала, но никогда этого не видела. Прометей был одним из величайших в нашем роду и истекал золотыми каплями, ужасающе красиво растиравшимися по его спине.

Однако эриния не останавливалась. Часы проходили, а может, дни. Но и боги не могут созерцать бичевание вечно. Зрелище крови и мук стало их утомлять. Они вспомнили об удовольствиях, о пирах, которыми предстояло насладиться, о мягких, устланных пурпуром ложах, готовых объять их члены. Один за другим они потянулись к выходу, и эриния, хлестнув в последний раз, отправилась следом – она заслужила угощение, после такой-то работы.

Повязка сползла с лица Прометея. Глаза его закрылись, голова свесилась на грудь. Спина превратилась в золотые лоскутья. Дядья говорили, что Зевс готов был смягчить наказание, если Прометей встанет на колени и попросит об этом. Но тот отказался.

Все ушли, кроме меня. В воздухе стоял запах ихора[2], густой, словно мед. Ручейки огненной крови еще стекали по ногам Прометея. Я ощущала, как пульсирует в жилах кровь. Знает он, что я здесь? Я осторожно подошла поближе. Грудь его вздымалась и опадала с тихим хрипом.

– Господин Прометей? – В отзывавшемся эхом зале мой голос еле слышался.

Он поднял голову, обратил ко мне. Открыл глаза – красивые, большие, темные, в обрамлении длинных ресниц. Лицо у него было гладкое, безбородое, и все же почему-то ясно становилось, что он древний бог, как мой дед.

– Хочешь, я принесу тебе нектара?

Взгляд его остановился на мне.

– Был бы тебе благодарен, – ответил он. Гулким, как старая древесина, голосом. Только теперь я его услышала – во время истязания Прометей ни разу не вскрикнул.

Я повернулась. И, чувствуя, как учащается дыхание, пошла по коридорам к пиршественному залу, полному смеющихся богов. В дальнем его конце эриния поднимала за кого-то громадный кубок, на котором отчеканено было ухмыляющееся лицо горгоны. Эриния не запрещала говорить с Прометеем, да что с того, ее дело – проступки. Я представила, как этот жуткий голос выкрикивает мое имя. Как бряцают наручники на моих запястьях и, рассекая воздух, ударяет плеть. Но дальнейшего мой разум не способен был вообразить. Я не изведала плети. И не знала, какого цвета моя кровь.

Пришлось взять кубок обеими руками, до того меня трясло. Что скажу, если кто-нибудь остановит? Но в коридорах, по которым я возвращалась, было тихо.

Прикованный посреди большого зала Прометей затих. Глаза его опять закрылись, раны сияли в свете факелов. Я остановилась в нерешительности.

– Я не сплю, – сказал он. – Будь добра, поднеси мне кубок.

Я вспыхнула. Ну конечно, он ведь не может взять кубок сам. Я подошла – так близко, что ощутила исходивший от Прометея жар. Земля под ним пропиталась стекшей кровью. Я поднесла чашу к его губам, он стал пить. А я смотрела, как ходит слегка его кадык. Любовалась его красивым телом цвета полированного ореха. Пахло от Прометея пропитанным дождями зеленым мхом.

– Ты дочь Гелиоса, верно? – спросил он, когда напился и я отошла.

– Да.

Вопрос уязвил меня. Родись я истинной дочерью Гелиоса, и спрашивать бы не пришлось. Я была бы совершенна и лучилась красотой, изливающейся прямиком из отцовского первоисточника.

– Благодарю тебя за доброту.

Была ли тут доброта, я не понимала, и вообще, казалось, не понимала ничего. Он говорил осторожно, почти робко, а при этом совершил столь дерзкую измену. Мой разум пытался совладать с противоречием. Храбрый на деле не всегда храбр с виду.

– Ты голоден? Я бы принесла что-нибудь поесть.

– По-моему, есть я уже никогда не захочу.

Скажи это смертный – прозвучало бы жалобно, наверное. Но мы, боги, едим, как и спим, лишь потому, что это одно из величайших наслаждений в жизни, а не потому, что должны. И бог, если он достаточно силен, может решить однажды не подчиняться более желудку. А в силе Прометея я не сомневалась. Столько времени просидев у ног отца, мощь я научилась нюхом чуять. У иных моих дядьев запах был слабее, чем у кресел под ними, а вот от деда Океана шел густой дух жирного речного ила, отец же пах как жгучее пламя очага, в который подкинули дров. Прометеев аромат зеленого мха заполнил зал.