Цирцея - [117]

– Признаюсь, я рад, что повторять это нам не придется.

Он навзничь лег на песок, и глаза его закрылись.

Телемаху ничто не угрожало – мы расположились в уголке, за выступом скалы, и я оставила его, чтобы прогуляться по берегу. Похоже, мы оказались на острове, но точно сказать нельзя было. Нигде не видела я дымка над деревьями, а внимая, слышала лишь ночных птиц, шелест кустов и шипение волн. Дальше от берега росли цветы да густой лес, но я не пошла взглянуть. Перед моими глазами вновь вставала глыба, прежде называвшаяся Сциллой. Ее нет больше, нет совсем. Впервые за много столетий я не связана была с океаном горя и скорби. Ни одна душа не сойдет больше в подземный мир, отмеченная моим именем.

Я обратилась к морю. Непривычно было стоять с пустыми руками, не держась за древко копья. Ветер обдувал ладони, запах соли смешивался со свежим благоуханием весны. Я представила, как длинный серый хвост погружается во тьму, чтобы отыскать своего хозяина. Тригон, твой хвост возвращается к тебе. Я долго его не отдавала, но в конце концов применила достойно.

Ласковые волны омывали песок.

Я ощущала кожей чистоту окружающей тьмы. И шла в прохладном воздухе, будто по озеру плыла. Мы лишились всего, остались лишь два мешочка: с инструментами, что Телемах носил на поясе, да мой, с зельями, – его я привязала к себе. Нужно смастерить весла и запасти еды. Но об этом подумаем завтра.

Я прошла мимо груши, осыпанной белыми цветами. Рыба плеснула в освещенной луною реке. С каждым шагом мне становилось легче. Какое-то чувство теснилось в горле. Я даже не сразу поняла, какое именно. Так давно уже стала суровой и старой, будто монолит, иссеченный временем и печалями. Но это лишь форма, в которую меня залили. И сохранять ее необязательно.

Телемах все спал. Руки сцепил под подбородком, как ребенок. Эти руки, стертые до крови о весла, я положила себе на колени и, ощущая их теплую тяжесть, смазала мазью. Не ожидала, что пальцы у него такие мозолистые, зато ладони – гладкие. Так часто на Ээе еще гадала я, каково это – к нему прикасаться.

Глаза Телемаха открылись, будто я произнесла это вслух. Ясные, как прежде.

– Сцилла не родилась чудовищем. Я сделала ее такой.

Лицо его скрывалось в тени костра.

– Как это случилось?

Что-то во мне вскричало предостерегающе: заговоришь – он побледнеет и возненавидит тебя! Но я отбросила эту мысль. Побледнеет так побледнеет. Не собираюсь больше ткать полотна днем и распускать их ночью, не созидая ничего. Я рассказала все как было – и про ревность, и про каждую мою глупость, и про всех, кто лишился жизни из-за меня.

– Может, Сцилле суждено было стать чудовищем, просто свершилось это твоими руками, – сказал Телемах.

– Ты себя так за повешенных служанок оправдываешь?

Ударь я его – воздействие было бы то же.

– За это я себя не оправдываю. Всю жизнь буду носить позор. Исправить я ничего не могу, но желать исправить до конца дней не перестану.

– Этим-то ты и отличаешься от отца.

– Да! – ответил он резко.

– Я чувствую то же. Так что не пытайся лишить меня раскаяния.

Он долго молчал. Потом сказал:

– Ты мудра.

– Если и так, то потому лишь, что сотню жизней делала глупости.

– Но ты хотя бы боролась за то, что тебе дорого.

– Не всегда это благо. Должна сказать, все мое прошлое похоже на сегодня: жуть да чудовища, о которых никто и знать не хочет.

Телемах удерживал мой взгляд. Удивительно, но в этот миг он напомнил мне Тригона. Своей молчаливой, неземной терпеливостью.

– Я хочу знать, – сказал он.

По множеству причин я держалась от Телемаха подальше: из-за его матери и моего сына, его отца и Афины. Потому что я богиня, а он человек. Но теперь осознала вдруг: в основе всех этих причин лежал, пожалуй, страх. А я никогда не трусила.

Преодолев дышавшее между нами пространство, я дотянулась до него.

Глава двадцать шестая

Три дня мы провели на том берегу. Весел не мастерили, не латали парусов. Ловили рыбу, собирали фрукты и ни в чем не нуждались, кроме находившегося под рукой. Я клала ладонь ему на живот, чувствовала, как вздымается он на вдохе и опадает на выдохе. Плечи Телемаха перетянуты были жгутами мускулов, обожженный солнцем затылок – шероховат.

Я и правда обо всем ему рассказывала. У костра или при свете утра, когда мы отвлекались от наслаждений. О чем-то говорить было проще, чем мне думалось. Я радовалась даже, описывая ему Прометея, возвращая к жизни Дедала с Ариадной. О другом говорилось труднее, и порою гнев овладевал мной, слова застревали в горле. Да кто он, чтобы иметь такое терпение, тогда как я истекаю кровью? Я взрослая женщина. Я богиня и старше его на тысячу поколений. Ничего мне от него не нужно – ни жалости, ни внимания.

– Ну? – вопрошала я. – Что же ты ничего не говоришь?

– Я слушаю, – отвечал он.

– Вот видишь, – сказала я, покончив с рассказом, – боги безобразны.

– Мы не то же самое, что наш род, – откликнулся он. – Так говорила мне одна колдунья.

* * *

На третий день он вытесал новые весла, я сотворила мехи, наполнила водой и собрала фруктов. Поглядела, как он легко, со знанием дела ставит парус, исследует корпус: нет ли где течи.

– И о чем я только думала? Я не умею править лодкой. Что делала бы, не отправься ты со мной?