Циники - [4]

Мы не ждем ничего.

Мало того: мы не плачем, стоя над пропастью. Мы слишком мудры, чтобы плакать. И слишком благоразумны, чтобы сорваться с обрыва.

Ведь даже оступившись, я всегда вскрикиваю. Я так боюсь как-то поранить себя.

Верно, оттого и во влажный сентябрьский вечер, к занавешенной сырой пылью высотке Университета, линялой мокрой лавчонке я редко возвращаюсь в своей короткой памяти. Наверно, боюсь пораниться.

...Юлька принялась гоняться с диктофоном за прохожими. Оставили машину у дороги. Иван просто взял меня за руку и пошли - сквозь рыжий парк, по красноватому от влаги гравию. Камешки чуть щелкали под каблуком. Я удивилась бы, если в тот вечер он не поцеловал бы меня.

В промозглой опускающейся серости, под дурацким куском полиэтилена вместо зонта (капли сбегали по краю и падали на новую юбку) этот чувственный чужой муж с замашками гея становился мне немучительно дорог.

Не желала большего. Думала - унесу с собою эту нежную вспышку...

Унесла. Как котенка, лелеяла. Через пять дней наступил октябрь, прогнал жар, температуру, рыжий парк в мареве дождевых капель. Я снова вышла на работу.

* * *

- Кuidas kдsi kдib?

- Ikka kaub...

На этом мои познания в эстонском исчерпываются. Петер голубит честолюбивую мечту - отправить меня, по прибытии, на курсы: дабы говорила я на языке его предков. Подумать только: выучить четырнадцать падежей! Плевать, не то еще вызубривали.

- Тты неэ подходилаа к тэллэфонуу. Что-тто случиллось?

Маленький мячик прыгает: катится по гласным, на согласных подскакивает. Хочется ласки.

- Петер! Петер!

- Я слышшу тэбя. - Он повторяет свой вопрос.

Случилось... Случилось лишь то, что теперь постоянно хочется ласки.

- Соседи как обычно оборвали провод. А сами трубку не берут.

- Почеэмуу?

- Принципиально. Им по межгороду никто не звонит. Петер! Петер, ты слышишь меня?

- Я хорошоо тэбя слышшу. Когдаа тты приезжаешшь?

Не то. Он не слышит меня. Но оглянуться не на кого: тот, нежный, как юная леди, так же далек. У нежности нет лица, если она неизбирательна.

- Петер, я задержусь еще на неделю. Мама просила побыть с ней перед отъездом. Ты не против?

- Нэтт, делай какк нуужно. Тты позвонии, когдаа билетт возьмешшь.

- Петер, я позвоню. Как ты?

- Нормалноо. Тэбе привэтт отт маамы... и отт сэстрыы.

Про сестрицу мог бы и не привирать. Где это написано, что в семье все должны друг друга любить?

- Спасибо, Петер. Передай им то же... самое. Маму... поцелуй.

- Хорошоо. Буду ждатть звонкаа.

- Пока, Петер.

Шорох за дверью. Растопырили уши: неймется узнать, когда я отсюда выметусь.

Я-то буду смотреть на Финский залив, а вы - на помойку под окном. Буду без визы кататься в Германию и Бельгию. А вы - если только на оптовый рынок и на барахолку.

(...Патриот в семейных трусах лупит кулачищем в грудную клетку:

- Меня отсюда калачом не выманишь!

Одного не учел: никто, собственно, и не выманивает.)

Я для них - сволочь, променявшая радости коммунальной жизни на ужасы пестрого буржуазного мирка.

Ничего, еще посмотрим, кто из нас окажется счастливее.

* * *

... - Ты изменял жене?

Огромная дождевая капля прячется под кофточку, ныряет в ладошку лифчика.

- Так, пару раз.

- С твоими-то ухватками... Маловато.

- Не рассчитываю увидеть что-то принципиально новое. К тому же всегда спрашиваю себя: "Зачем?". Все, что мне нужно, я получаю дома.

Про оргии в семействе Балашовых мне пока ничего не известно. Даже если знала бы - все равно странно: а как же нездоровый синдром завоевателя? И вообще, что значит "зачем"? Тоже, философ выискался. Обидно как-то... за всех баб - в моем скромном лице. Да, за всех перевозбужденных зацелованных баб, сидящих на мокрых скамеечках планеты в сырых загрубевших лифчиках и выслушивающих раздумчивое "Милая, зачем?". Дыхание срывается, при каждом вдохе проснувшийся сосок касается холодного кружева (х/б, атласа... что там еще бывает) - это будоражит воображение еще больше. Хочется задохнуться или прекратить приторную пытку. Или впасть в сладкое ожидание. Надеюсь, я правильно поняла среднестатистическую женщину.

Она готова сделать ему одолжение, он предупреждает ее восторженное "да!" мудрым вопросом. Мудрым - до цинизма.

Тогда вообще незачем было приближаться. Сидел бы дома, а не героически шатался бы по паркам - с промокшими ногами. Не обломится тебе, Дашка, на закате личной жизни. ...Может, он импотент?

Сейчас смешно вспоминать все это.

Беру в ладони твое лицо. Медленно целую губы. О чем ты думал, лежа поперек безразмерного теткиного дивана... Губы пробуждаются, не отпускают.

Ускользаю:

- Я принесла кофе.

- Тебя не было лет сто. Но я подумал, что выходить на кухню мне все равно не стоит. Аборигены даже жарить не будут - сырым съедят.

- Эти поборники чужой нравственности уже в койке. Представляешь - в одной комнате с двенадцатилетней дочкой...

- ...не разгуляешься. Их завидки и берут - на наш-то счет.

- А то. ...Я открыла окно на кухне: душно было. А там такой ливень. Стояла и вспоминала что-то... Очнулась только, когда чайник свистнул.

- А я думал о тебе. Помнишь, ты спросила меня, изменял ли я жене? В первый вечер? Мы еще продрогли, как собаки, и ты простудилась.