Цимес - [85]

— Не знаю, я ведь кроме тебя никого еще не любил. Тогда скажи сама.

— Любовь, миленький, это взаимная капитуляция.

— Выходит, вся остальная жизнь — это война?

— Да, так оно и есть на самом деле. Вся жизнь война, и только иногда случаются маленькие передышки. Вот как ты сейчас.

— Пусть передышки. Но ты меня любишь? — я повернул голову и погрузил лицо в ее волосы.

— Все-таки ты еще ужасно неопытный. Разве можно разбрасываться такими словами?

— Ты первая начала.

Она усмехнулась, это я понял по голосу.

— Я ведь абстрактно, не по-настоящему.

— А если по-настоящему?

— По-настоящему про нее нельзя, лучше всего так, как я, — Полинька повернулась, рука ее оказалась у меня на груди, и уже почти шепотом она добавила: — на цыпочках.

— Почему?

— Потому что по-настоящему бывает больно. Иногда очень.

— А ты не усложняешь? Люди встречаются и любят друг друга. Чего проще? Может, дело в тебе?

— Надо же, — она посмотрела на меня с удивлением, — как ты это сказал. Может быть, действительно, так и есть. Сколько себя помню, мне всегда и всего было мало: впечатлений, привязанностей, даже самой себя. И все время хотелось куда-то бежать. А когда я узнала мужчин, то обрадовалась, глупая, думала, что наслаждение меня наполнит и я наконец успокоюсь. И пробовала еще и еще, без конца. Содрогалась, почти теряла сознание, поднималась в небо и разливалась дождем.

— Как ты красиво говоришь. Я и не думал, что ты так… И что?

— И ничего. Открывала глаза и понимала, что по-прежнему голодна, — она отвернулась.

Тогда я не понял, почему, но мне стало ее ужасно жаль. Остро, как себя в детстве. Я обнял ее, прижал к себе, снова зарылся лицом в ее волосы.

— Полинька…

— Ты очень добрый, Адамчик, а я… — она взяла мою руку, приблизила к губам и вдруг поцеловала. Почему-то захотелось плакать.

— Так вот, про наслаждение. Наслаждением, милый, наполниться невозможно, оно стремится к бесконечности, то есть к смерти. По-другому просто не бывает. Знаешь, как французы называют оргазм? La petite morte — маленькая смерть. А мне умирать пока рано, хотя иногда хочется. Вернее, хотелось. Раньше.

— Не надо, — сказал я и покачал головой прямо ей в затылок. — Мне будет тебя не хватать.

— Мне тебя тоже. С кем еще я смогу так говорить?

Я хотел рассказать ей про бабушку, про окно и падающие листья, но вместо этого вдруг спросил:

— А с тем, другим, который в понедельник?

Ну зачем, зачем я это сказал?

Тело ее сразу заледенело, казалось, из него ушла жизнь. Я силой повернул его к себе и увидел ее серое лицо и зажмуренные глаза.

— Полинька, прости, я…

Глаза открылись, и губы произнесли:

— Скажи, тебе хорошо со мной?

— Да, очень.

— Тогда запомни: когда тебе хорошо, ни о чем не спрашивай, не пытайся узнать то, о чем тебе почему-то не сказали прямо. Это как пропасть — упасть легко, выбраться невозможно. Я сама расскажу тебе. Кому же еще? Ты же мой мальчик. Мой мальчик…

Она говорила это, а я покрывал поцелуями все ее тело, пока наконец она не прижала мою голову к своему животу — изо всех сил, как раньше. Я продолжал целовать ее снова и снова. Молча.

Я хотел, чтобы она закричала.

Я хотел бы рассказать про нее не так — лучше, правдивей, красочней. Чтобы она дышала, улыбалась, чтобы была для вас живой. Как для меня — сейчас и тогда.

Тогда наступала весна, будто застывшие картинки сдвинулись с места. Снег осел, как растаявшее мороженое, а ветер запа́х дыней и чем-то пока еще не знакомым. И внутри, под ребрами, словно заторопились часы, застучали босыми пятками, задышали, запели. Это вернулись птицы.

Полинька, как оказалось, училась на филологическом и была уже на пятом курсе — да-да, я тоже удивился, когда узнал. Ее дипломная работа была как-то связана с Апдайком — в подробности, если по правде, я не особо вникал. Главным было другое: все в ней по-прежнему было для меня удивительным, а потому, как это часто бывает, многое, пусть даже и важное, оставалось вне меня, вне нас.

В ту весну — нашу первую весну — я обнаружил, что не могу, как прежде, видеть ее моделью, видеть, как ее рисуют, рассматривают, говорят о ней так, будто она не Полинька, а коринфская капитель или статуя Дорефора. Когда я видел ее — всю до кончиков пальцев мою — позирующей, мне делалось не сладко и тревожно, как раньше, а больно. Она перестала быть для меня обнаженной — она оставалась голой.

В то субботнее утро в своем коротком бархатном халатике Полинька была божественна. Халатик был вишневый и замечательно оттенял ее белую кожу, открывая колени, которыми я любовался непрестанно. Впрочем, любовался я всем, это вошло у меня в привычку, хотя так ею и не стало. Волосы были стянуты в узел, а из глаз еще не ушла ночь, и для чего было задавать ей эти дурацкие вопросы? Не знаю, но не задать их тогда я просто не мог.

— Полинька, а что, если тебе поменять работу?

— Зачем, Адамчик? Тебе не нравится моя работа?

— Не знаю… Честно говоря, не очень.

— А по мне так ничего. И надо же мне на что-то жить, за квартиру платить, за еду, много еще за что. Учиться, между прочим.

— Можно ведь и другую работу поискать.

— Можно. Но я нашла эту, и она мне нравится.

— Нравится? А что раздеваться приходится и все ребята на тебя смотрят?