Цимес - [83]

— Перерыв закончился, — она протянула мне руку. — Помогите, пожалуйста, мне снова туда взобраться. Эта тумба такая высокая.

Остаток времени я смотрел на нее, а она смотрела в окно, но как будто немного и на меня. В эти мгновения листья переставали падать, а Земля вращаться, и делалось так хорошо, как никогда раньше. Скорее всего, я понимал, что гибну, но спасаться отчего-то совсем не хотелось. Бессмысленно искать спасения от красоты, все равно настигнет.

— Вам сколько лет? — спросила она, когда небо потемнело, а я, сам не знаю как, оказался с ней рядом на зимней московской улице. На воротник ее шубки, на плечи, на ресницы ложились снежинки, и я молился про себя на каждую из них.

— Мне? — отозвался я осипшим не своим голосом. — Скоро двадцать.

— Значит, девятнадцать. А мне тоже скоро, но двадцать восемь. Это я только с виду такая, на самом деле я уже давно взрослая, — она почему-то улыбнулась. — Иногда даже очень. Вы не хотите спросить, как меня зовут?

— Нет, почему? Хочу. Как вас зовут?

— Полинька. Сокращение от Аполлинария — так звали моего дедушку. А вы Адам. Как чудно́, что у нас с вами необычные имена. Представляете, вот бы меня звали Ева.

— Если хотите, я могу вас так называть.

— Не знаю. Наверное, нет, не стоит. Имя — оно же не случайно, в нем должен быть какой-то смысл. Если меня так назвали, значит, так тому и быть. Но про себя можете называть меня Евой, если вам так хочется.

— Полинька — звучит чудесно, — отважился произнести я.

— Это звучит жалостливо. Может быть, поэтому меня все и жалеют, и, между прочим, зря. На самом деле я злая, — она замолчала на секунду и добавила: — Хорошо, пусть не злая. Но не добрая, это уж точно. Знаете, в чем разница?

— Злая — это когда специально. А недобрая — от жизни.

— А вы, пожалуй, умный, — она повернула голову и посмотрела мне в глаза. — Хорошо. Вы один живете или с родителями? Они не будут ругаться, если вы поздно вернетесь?

— Нет. Вот еще.

— Тогда идемте ко мне. Будет чай с пышками и варенье из туи. Вы любите варенье из туи?

У Полиньки была довольно большая комната в коммуналке, в двух других, поменьше, обитали Софья Марковна и рояль. О них я узнал гораздо позже, а пока что оказалось, что завтра суббота и утром ей, Полиньке, совершенно некуда торопиться. Она сказала об этом так мимоходом и так легко, даже не сказала, а едва намекнула, что в ту же секунду я необъяснимым образом понял, где и как проведу сегодняшнюю ночь. Оставалось лишь позвонить домой и предупредить, что я остаюсь… ну хотя бы у ребят в общаге. Это действительно иногда случалось, и в этом смысле я был спокоен. Телефона я пока не заметил, но решил, что в крайнем случае можно будет спуститься к автомату, хотя уходить отсюда даже на несколько минут категорически не хотелось.

Полинька вошла, держа в руках поднос с пузатым чайником в цветах, чашками и вазочкой с вареньем.

— Сейчас принесу пышки, — улыбнулась она и снова исчезла.

Вернулась, впрочем, на самом деле быстро и сказала совершенно будничным тоном:

— Если захочешь позвонить домой предупредить, телефон у нас в коридоре.

— Я как раз собирался, — у меня снова перехватило горло, но я зачем-то добавил: — Спасибо.

— А ты совсем не такой, каким поначалу кажешься. Я имею в виду, не такой робкий. Кому же ты собирался звонить — родителям?

— Я с мамой живу. Мы с ней вдвоем.

— Это правильно, что ты за нее беспокоишься. Молодец.

Я пожал плечами.

— Так я пойду позвоню?

— Конечно. Телефон справа, на тумбочке, увидишь.

Уже взявшись за ручку двери, чтобы выйти в коридор, я обернулся и, с трудом прочистив горло, все-таки смог сказать:

— Знаешь что? Ты красивая. Очень.

Пока я звонил, Полинька успела переодеться в длинный, сливового цвета свитер, не доходящий ей до колен. Что было под ним, оставалось для меня загадкой, и это было странно, потому что всего пару часов назад я видел ее обнаженной. Она была босиком, волосы перехвачены черной лентой. От всего от этого у меня стали путаться мысли, и незамеченным это, конечно же, не осталось.

За чаем она все время мне что-то рассказывала, по-моему, смеялась, а я не мог отвести взгляд от ее коленей, и от этого она смеялась еще больше.

— Да ты меня и не слушаешь совсем. И глаза такие… Это потому, что у тебя еще никогда женщины не было, да? — в ее глазах и голосе явно улавливалось лукавство, смешинка и отчего-то умиление. Или мне это только казалось?

— Ладно, ладно, не отвечай. Мне и так подарок сегодня достался, а я, видишь, уколоть норовлю.

— Какой подарок?

— Ты подарок. Никого больше тут нет. Понимаешь, я ненавижу в выходной просыпаться одна. Будни — другое дело: торопишься, бежишь — ни до чего. Так хоть в выходной побаловать себя. Тем более таким, как ты.

— Я что, вещь, что ли? — не то чтобы я обиделся, но тон Полиньки мне не понравился. — И каким это таким?

— Смирным, скорее всего ласковым, да еще нецелованным. А на вещь ты не обижайся. Быть вещью — это иногда такое удовольствие, выше которого придумать невозможно. Ты и сам поймешь, когда вырастешь, ну и я помогу немножко, — она перестала улыбаться. — Только не влюбись в меня, слышишь, что я тогда матери твоей скажу? А то ты сегодня на рисунке так на меня смотрел, будто я и впрямь божество.