Маревом, блеском все переполнено. Все слилось, соединилось в стихии солнца, в гармонии жизни. Стоп, катер! Какая камышина! Как она переливается светом при дуновении ветерка… Сколько пластики в колыхании этого стебелька с колеблющейся ритмичной игрой света на нем! Отраженная на мерцающем экране воды, камышина покачивается, живет, неслышно разговаривает с водой, с ветром, с солнцем, с другом вашим, может, разговаривает… Схвати, зафиксируй это ее движение, и свечение воды, и серебристость верб, их эпическую задумчивость… Засними, сохрани великое творчество природы! Но кому? Зачем? Кто будет ею дорожить? Предстанет ли перед кем-нибудь из грядущих это величавое спокойствие устья-гирла и эта камышина в ее зыбком колебании, оживет ли она, как строка гекзаметра, как осколок красоты, как необходимость?
— Толстой где-то сказал: люди как реки, — послышался задумчивый голос Ярославы. — Как будто о Сергее сказал…
Колосовский сидел, щурясь от обилия света.
«Эта река, она тоже как человек: достигла своего апогея, взорвалась разливом света и именно теперь, когда все вобрала в себя, светом мудрости осиянна, в безбрежьях устья должна, успокоясь, завершать свое течение… Уже становится Океаном…»
Не узнать реки. То, что недавно дико ревело, ломало, крушило, — тут уступило место иному половодью — половодью, что не разрушает.
Течет до краев налитая светом река. Раздвинула камыши, разлилась привольно, воссоздает самое ширь и сияние неба, со всем живым общается своею безмолвною речью… Здесь я впадаю в Мировой океан. Прощаюсь с камышами, которые, как египетские папирусы, вбирают в себя щедрые таинства света… Прощаюсь с пограничной вышкой, поднимающейся в камышах, где пограничник молодой с биноклем у глаз сторожит слепящую тишину… Этот день сторожит, залитый потопом света, и задумчивость верб, и бесконтрольный полет птицы над всеми межевыми знаками… Иду, исчезаю своими пресными водами в Мировом океане. Он поглощает меня, одну из множества рек, чтобы уподобить себе, растворить в синих своих беспредельностях. А так ли уж и бесследно я исчезаю? Не скажусь ли хоть в какой-то мере на его природе, на уровне его берегов, на самом характере Океана? Река равнин и гор, еще долго я буду течь и там, среди моря; далеко видно будет среди морской голубизны течение бурой речной воды; она и там еще долго будет сохранять свою речную природу — и пресность источников, и глинистый цвет горных и долинных почв, и внутренний ритм жизни… Вода среди воды — уже в этом есть необычность; и есть что-то значительное в самом акте впадания, в этом извечном единении устья реки с океаном…
Светится мир. Всюду разлилось тихое, серебристое, бескрайнее.
И сила воды тут уже не страшная.
И небо тут уже не небо, а небеса.
1968–1970
