Цицерон - [214]

Носилки были уже близко от берега, когда рабы услышали за собой топот. Они поняли, что их настигают. Тогда они опустили носилки на землю и окружили их, решив биться за хозяина до последней капли крови. Но Цицерон удержал их и приказал отойти. «Подперев по своему обыкновению подбородок левой рукой, он пристальным взглядом смотрел на палачей, грязный, давно не стриженный, с иссушенным мучительной заботой лицом». Даже солдаты отвернулись, когда палач подбежал к носилкам. Цицерон сам вытянул шею навстречу мечу. Палач отрубил ему голову и руку, которой он писал «Филиппики».

Антоний был на Форуме и председательствовал собранием, когда вбежал центурион. Еще издали он показывал голову и руку Цицерона, потрясая ими в воздухе. Антоний пришел в восторг. Он увенчал палача и подарил ему 250 тысяч аттических драхм. Он говорил, что уничтожен величайший и самый непримиримый их враг. Голову оратора он принес домой и ставил ее перед собой, когда обедал. Потом, пресытившись этим зрелищем, он велел выставить ее на Форуме перед трибуной, с которой Цицерон обычно обращался к народу. «И посмотреть на это стекалось больше народу, чем прежде послушать его» (Арр. B.C., IV, 20; Plut. Cic., 48)^{75}.

* * *

Еще тринадцать лет бушевала гражданская война на суше и на море, в Европе и Азии. Погибли и Антоний, и Лeпид. И когда, как говорит Тацит, не осталось, наконец, ни одного человека, который помнил бы Республику, сопротивление кончилось, воцарился Октавиан Август и был установлен мир. И измученные народы благословили его имя, забыв и простив всю ту кровь, которую он пролил. Август был удачливым правителем. Но и его терзали какие-то темные муки. Ночами ему снились ужасные сны. В одну из черных минут он велел отыскать сына Цицерона и осыпал его милостями. Он, властитель мира, стал в определенный день выходить в рубище и с протянутой рукой просить у подданных милостыни. Такова была добровольная епитимья, которую он на себя наложил. Однажды Август зашел в комнату внука. Мальчик что-то читал с таким увлечением, что не слышал, как подошел дед. Он заметил его только тогда, когда тот стоял уже над ним. Мальчик с испугом схватил книгу, которую читал, и попытался спрятать ее. Но Август уже завладел свитком. Он взглянул на заглавие — то были сочинения Цицерона. Август раскрыл книгу и долго читал, казалось, забыв обо всем на свете. Затем он закрыл книгу, передал мальчику и сказал:

— Это был ученый человек и любил свою родину (Plut. Cic., 49).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

«Но ничего ты не добился, Антоний, — пишет Веллей Патеркул. — …Он живет и будет жить в памяти веков, пока стоит наш мир… который он, пожалуй, единственный из римлян видел духовными очами, обнял своим гением и озарил красноречием… И потомство будет восхищаться его речами, которые он написал против тебя, и будет проклинать тебя за то, что ты сделал против него. И скорее из мира исчезнет род людской, чем его имя» (Veil., II, 66).

И верно. Цицерон часто думал, что будут говорить о нем через шестьсот лет. Но вот прошло две тысячи лет и интерес к нему не ослабевает. О каждом его диалоге, о каждой речи, буквально о каждой строчке написаны томы и томы. Но Цицерон слишком сложная и глубокая натура, слишком уж у него мятущаяся душа, чтобы человечество когда-нибудь смогло вынести о нем единое и окончательное суждение. Мнения о нем менялись от века к веку.

Люди Возрождения более всего ценили просвещение, ум и таланты, и Цицерон сделался их богом. Позже Европу охватили мечты о свободе, о республике, и люди с восторгом находили у Цицерона свои мысли и чаяния. Но все изменилось в XIX веке. Он прошел под знаком Наполеона. Этот великий авантюрист, этот диктатор, попиравший законы Божеские и человеческие как власть имущий, произвел на Европу неизгладимое впечатление. Особенно на Германию. Немецкие мыслители видели в нем некого надмирного гения, «мирового духа на белом коне», взнуздавшего и укротившего саму судьбу. С жадностью бросились они искать что-нибудь подобное в истории. Двойника его увидели в Цезаре. И вот немецкие историки до небес вознесли этого титана и облили презрением Цицерона, жалкого адвокатишку, пытавшегося тягаться с этим исполином. Немецкая наука была тогда первой в Европе, и взгляд этот стал господствующим.

В XX веке было столько диктаторов, столько «мировых духов на белых конях», что они — я сейчас буду говорить только за себя — стали уже несколько приедаться. Поэтому я с гораздо большей симпатией смотрю не на очередного «сверхчеловека», а на ученого, брошенного судьбой в это море крови и безумия. Часто приходится слышать, что Цицерон был недалек, просто глуп. Он не видел, что Республика отжила свое, и упрямо боролся за обреченное дело. Но такой же упрек можно сделать героям «Белой гвардии». Они тоже были глупы, потому что не видели, что старая Россия отжила свое, и упрямо боролись за обреченное дело. Сейчас Россия в тяжелом положении. Если — не дай Господь! — она не устоит, боюсь, что историки через две тысячи лет будут горько упрекать тех, кто пытался спасти свою родину, и назовут их глупцами, ибо они не знали имманентных законов истории.