Чюрлёнис - [4]
Мы карабкаемся на песчаную гору. Босые ноги увязают в золотом песке. А морской ветер поет свою величественную, монотонную, нескончаемую, как нить существования Вселенной (нить Ариадны?), песню. А прозрачные песчинки, эти острогранные крупицы алмаза, режут стекло глазного яблока. Пение песчинок напоминает жужжание золотых пчелок в лесном вереске. Кажется, никогда еще я не слышал такого поразительного пения крошечных острогранных алмазиков… Таких неземных, таких эфемерных звуков. Словно космическая мелодия… Но ветер сплачивает множество крупиц песка, они становятся тяжелее, и уши наполняются словами, сплетенными из золотых песчинок и теплого летнего ветра… Что шепчут море и песок? Я напрягаю все силы, хочу понять, что нашептывает мне песчинками у самого уха морской ветер. «Pour nous я словно слышу его голос – le faire esl rйvйlateur de 1 кtre, chaque geste dessine des figures nouvelles sur la terre, chaque technique, chaque outil est un sens ouvert sur le inonde; les choses ont autant de visages qu il y a de maniиres de s’en servir. Nous ne sommes plus avec ceux qui veulent possйder le monde mais avec ceux qui veulent le changer et с est au projef mкme de le changer qu’il rйvиle les secrets de son кtre». Неужели ветер донес до меня этот шепот? Я поглядываю на бредущего рядом со мной невысокого, сухощавого, молчаливого человека. Взбираться на гору нелегко… Каждый мускул лица моего спутника напряжен, каждая жилка как струна… Человек должен победить… Нет, он ничего не говорил и, уж конечно, не цитировал собственных произведений. Ветер мне нашептал эти его слова. Это чюрлёнисовские миражи неба и иллюзии пустынь.
Соната лета. Анданте
А автор слов шагает рядом, молчаливый и сосредоточенный. И ничего не говорит, только карабкается, лезет на самую высокую дюну… Человек всю жизнь так вот взбирается: он хочет взглянуть на мир с вершины. (Чюрлёнис – это взгляд с самых высоких гор вниз на уже пройденную человеком дорогу и на его будущие пути, на непокоренные и неприступные вершины.) Человек существует потому, что он действует. «Для нас «действовать»-значит «быть»,- приходит на память афоризм моего спутника,- каждый жест создает в мире новые образы, любая техника, любые орудия – это взгляд, открытый на мир. У вещей столько лиц, сколько способов воспользоваться этими вещами». Сартр снимает очки и протирает запорошенные мельчайшим песком стекла. Он, думаю я, не обожествил человека, но видит его божественное призвание – творить этот мир дальше («…каждый жест создает в мире новые образы…»). Потом он сказал: «Мы уже не с теми, кто хочет обладать миром, а с теми, кто хочет его изменить, и в этом намерении изменить мир заключается тайна бытия». Великое искусство всегда ищет ответ на главный вопрос: в чем тайна бытия? И в поисках божества художник всякий раз заново и неожиданно для себя находит человека. Сартр – атеист. Но, очутившись на вершине дюны, мы шутим, пользуясь традиционными символическими метафорами: «Вот она, краса Ниды». «Да, ничего подобного я не видел». «Когда «бог творил мир», он всех равно наделил красотой: не только большим странам, но и малым подарил нечто прекрасное». «Верно. Только, к сожалению, это – исключение среди всего его остального отвратительного творчества. Человек получил «свободу» преобразить весь остальной мир в соответствии с этими эталонами прекрасного…» Все это между прочим. Стоя на фоне синего неба, на дюне из золотого песка, мы непринужденно болтали. В шутливом разговоре мой собеседник как истый галл остроумен, галантен, тонок. Но за этими шутками, словно как солнце за пеленой тумана, скрывались те самые слова… Да, «боги» и «полубоги» всегда хотят деспотически править миром… А «человек»? А человек*хочет «их заменить». (Символы, аллегории, гиперболы мира Чюрлёниса не что иное, как опоэтизированные, трансформированные реалии земного мира. Это «шифр», который нетрудно разобрать, если найти к нему ключ, как к иероглифам, обнаруженным в египетских пирамидах. Тогда мы прочтем документ одной большой души, где есть свое конкретное время и место жизни, драма и конфликт… Чюрлёнис искал способы «изменить этот мир».)
Соната ужа. Финал
Мой путь» Триптих
О Нида, Нида!.. Где найти слова, которые выразили бы мою любовь к тебе? Долгими зимними вечерами, когда я далеко и лишь в мечтах вижу тебя, эти слова словно бы рождаются, приходят в мою скромную комнату… Но когда я взираю на тебя, они бледнеют, как сон, исчезают, как корабли в бескрайних просторах чюрлёнисовских видений… И мне снова не хватает слов любви, которые я хотел бы сказать тебе, словно самой прекрасной женщине… Словами трудно передать настоящие чувства. Нида, каждый раз я вижу тебя иной! Так кто же ты? Возлюбленная моего воображения? Кто?
В Ниде, если стоять на вершине самой высокой дюны и смотреть вокруг, проекция пространства выглядит иначе, нежели в любой другой точке планеты. Простор, бескрайний простор. И поэтому все кажется здесь маленьким. Все предметы заключены под небесный свод, как под стеклянный колпак, за которым видна синева бесконечной вселенной, усеянная мерцающими крупицами звезд. Такой гипертрофированный, словно развернутый простор, как на полотнах Рериха. Он тоже озирал мир с вершин Гималаев. Кажется, будто все его башни, горы, птицы, созвездия – это лишь небольшие камешки – красивые зеленоватые смарагды, сверкающие алмазы, жемчуга и аквамарины, рассыпанные в каком-то кубическом стеклянном зале. Будто сказка, будто поэтические конструкции из стекла и металла. Но здесь совсем другие пространственные пропорции, другие геометрические размеры и соотношения. Стеклянные стены уходят в бесконечность, в недосягаемые дали. Но и там эти стены остаются прозрачными и сквозь них можно видеть. За ними – эфемерные, хрупкие, трудно различимые миры галактик, волны звуков, космические объемы. А еще дальше? А еще дальше – сны, поэтические ощущения, гармонические сферы, дымка фантазии и мечты. Однажды, когда я рано утром пролетал над Африкой, мне довелось увидеть сквозь стекло иллюминатора волшебный мираж. Луч солнца, отразившись от крыльев самолета, преломился в облаках, и долгое время рядом с самолетом летела, широко распластав крылья, фантастическая птица. Чюрлёнис, безусловно, иллюзорен, эфемерен, рождает миражи. Но это только первое впечатление. Нельзя ведь стоять перед картиной, смотреть на нее и ни о чем не думать. Иногда мы хотим, чтобы в ней «все было сказано». А если «все сказано», но все сказанное очень своеобразно зашифровано,'* Тогда остается расшифровать и прочесть мысли творца, чтобы понять его отношение к жизни.
