Чужой вагон - [11]

Она сперва держала меня под руку, но затем отпустила: внутренние ритмы наши никак не могли совпасть, и на походке это сказывалось.

Елена неторопливо и как-то равнодушно переступала с ноги на ногу. Она казалась мне вялой и почему-то сутулой, хотя не сутулилась и даже голову не опускала. Просто взгляд у нее сделался… коротким, что ли, — он не уходил далеко, словно в двадцати метрах от подошв уже ничто не могло ее заинтересовать.

— Надоела слякоть, — сказала она, и мы немного поговорили о слякоти.

Я никак не мог освоиться с этой новой, взрослой женщиной. Слишком я привык быть с ней старшим и, по вечной нашей слабости, учить ее на собственном богатом опыте. А теперь жизнь ее и помяла, и закалила, у нее появился свой опыт, ничуть не слаще моего. И я не только не мог угадать, что с ней будет, но не знал даже, чего она хочет, и чего я хочу, чтобы с ней было.

И только медленно подкатывалась тоска, что человек такой близкий отошел уже далеко и все отходит, отходит…

— В театры-то выбираешься? — спросил я.

Она сказала, что редко, и это меня не удивило — мне и раньше казалось, что театр интересовал ее не как зрелище, а как нуждающийся в помощи организм.

В переулках было тоже слякотно, но тихо, без машин, и мы шли не озираясь. Кое-где ветхие домишки рушили, они покорно стояли в дощатых загонах, как старые кони, обреченные на убой.

— Вас-то ломать не собираются?

— Наверное, — поморщившись, отозвалась Елена. — Или перестроят. Все равно будут выселять.

— Куда?

— Под Каширу, — сказала она.

Так мы дошли до ее дома, а потом она проводила меня до метро.

— Ты никуда не опаздываешь? — спросил я эту новую, выросшую Ленку — у прежней времени всегда было вдоволь.

— А-а! — бросила она и махнула рукой, из чего стало ясно, что вообще-то опаздывает, но один раз можно.

И тут я вдруг понял, что мы с ней расстаемся надолго, может, очень надолго. А если их вдруг сломают и переселят в Бирюлево или Медведково, тогда вообще можем увидеться случайно лет через пять. Перезваниваться, конечно, будем, но что они, эти звонки! Вот так годами люди висят на разных концах провода, говорят фразы, создают видимость общения и не знают, что уже давно потеряли друг друга.

Тогда я заторопился и уже без всяких предисловий и подходов, примитивно и прямолинейно, стал проталкиваться к сегодняшней Ленкиной сути, к ее желаниям и планам на дальнейшее.

— Но почему именно журналистика? — стал спрашивать я. — Ты хочешь стать журналистом? Хочешь писать?

Она пожала плечами:

— Может, редактором.

— Тебе это нравится? — допытывался я.

Она посмотрела на меня с сомнением, как смотрела раньше, когда еще верила в мои ответы.

— Ну а куда?

— Мало ли профессий!.. Я не против журналистики, я просто хочу понять…

Она сказала без интонации:

— Куда-то ведь поступать надо.

Я кивнул — меня тоже гипнотизировало это «надо»:

— Поступать, конечно, нужно… Вот смотри. Раньше ты любила театр. Работаешь на телевидении — в общем, ведь тоже нравится? Так почему бы тебе, например, не стать телевизионным режиссером? Кстати, тоже по профилю, как телевизионная журналистика.

Она поморщилась:

— Нет, режиссером — не то…

— Но ты ведь говорила, что ассистентом режиссера тебе нравилось?

— Ассистентом — другое дело, — сказала она.

Я возмутился:

— Но ведь режиссером-то интересней! По крайней мере, работа творческая. Режиссер все-таки…

Тут я замолчал — потому что до меня вдруг дошло то, что, по идее, должно было дойти уже давно, три с половиной года назад. А именно — что ассистентом быть интереснее, чем режиссером, и помрежем интереснее, и билетершей интереснее, чем актрисой, и не поступить в институт интереснее, чем поступить. Потому что Елена — это не я, не Анюта, не Милка и не Женька, а именно Елена, с ее глазами и носом, с ее характером и редким врожденным даром — помогать.

Ведь, если разобраться, именно это и было ее призванием — помогать. И не так уж важно кому: театру, или актрисе, или режиссеру на телевидении, или мне, когда я болел, или Милке, когда она готовилась в институт…

Потом меня довольно долго мучила совесть. Не испортили ли все мы — а я особенно — Ленке жизнь? С каким тупым упорством мы толкали девчонку к хорошему — то есть к тому, что хорошо для нас. И ведь как отпихивалась, как уклонялась, как не хотела поступать в институт, не хотела становиться на ступеньку эскалатора, ползущего вверх, к общепринятому успеху — успеху, совершенно не нужному ей.

Мы гнали ее к самостоятельности, к творчеству, и все не туда, куда звал ее сильный врожденный дар — помогать. А из нее, может, вышел бы первоклассный редактор, или референт, или гениальная секретарша, помощница, о какой только мечтать. Но такая возможность мне раньше и в голову не приходила. В секретарше мы привыкли к другому: губки, ножки, ноготки…

Мы дошли до метро и остановились.

— Давай хоть изредка-то видеться, — попросил я Ленку.

Она, как прежде, стала кривляться:

— Да надо бы, конечно. Но разве найдется у знаменитого писателя время на такую ничтожную…

Она съежилась и как бы приникла к земле.

Все же были в ней актерские способности! Могла бы стать характерной не хуже десятков других. Видимо, не хватало чисто человеческих качеств: эгоизма и той дубовой уверенности в своем праве, которая помогает сперва драться за место в училище, потом — за внимание педагога, а дальше — за роль, за прессу, за репутацию и, ближе к финалу, — за то, чтобы выкатиться на пенсию в звании заслуженного…