Чужой сын - [23]

В мире всегда была война. И, тем не менее, война почти всегда заставала людей врасплох. Танки? Армия? Бои? В шестистах километрах от географического центра Европы! В памяти беспорядочно всплывали цифры кровавых жертв двадцатого века. Одних военных потерь выходило около ста миллионов. И ни одного мирного года по всему земному шару! Я не представлял, что такое сто миллионов покойников, рассеянных по двадцатому веку. Зато очень хорошо представил свой сад и дом, раздавленный гусеницами танка.

Поезд плелся по Приморью. Тысячи русских за окном, сотни их в плацкартах ходили, жевали, болтали, пили водку. В девяти же тысячах километров на запад, на клочке земли на карте величиной с копейку, впервые за сорок семь лет совершалось массовое зверство. А здесь многие даже не знали, где находится страна белых аистов.

Я курил в заплеванном тамбуре. Кому я мог рассказать о своем страхе за Родину? Пьяным проводникам и потаскухам в их купе, где завывал магнитофон? Узкоглазым китайцам, теснившимся в проходе возле тюков барахла? Глядя на смеющиеся рожи подвыпивших попутчиков, я ощутил разницу между русскими, живущими в России, и теми, кто думал по–русски там. Мы считали себя частью нации. Но в огромной стране с ее пространственными пустотами нас не ждали.

— Я звонил! — сказал Дед на секции. — Жена говорит, у нас не стреляют…

На ближайшей станции я сам позвонил домой. Мать Ирины всхлипывала в трубку. Из ее мокрых фраз выходило: перед самой войной дочь и внук отправились отдыхать к Гиммерам на реку, где сейчас шли бои, связи с городом нет, транспорт туда не ходит.

Спустя месяц по радио сообщили, что войска разведены, упоминались птичьи фамилии генералов–миротворцев Воробьева и Лебедя. Я перезвонил матери Ирины. Женщина проблеяла в трубку навзрыд:

— Са–а–ша! Горе–е–то какое-е!

— Что! Что у вас? — проорал я. Но за тридевять земель захрюкало и запикало.

Потом трубку взял Алексей. Я говорил с Родиным и пытался осмыслить, что он делает в квартире своей бывшей тещи? А он объяснял мне что–то про мои железнодорожные связи и про то, что ребенка пока не с кем оставить…

— А Ира? — Я сразу оглох и охрип.

— Ее больше нет. — Его голос перешел на фальцет. Алексей всхлипнул и замолчал…

Я немедленно собрал вещи, спрыгнул с секции и отправился домой.

Мне казалось, воюет вся страна и все куда–то бегут. Хотя всего лишь был сезон отпусков, и билетов на поезд, как обычно, — не достать.

Меня посадили по маршрутному листу и железнодорожному удостоверению в скорый поезд Харьков — Одесса. В вагоне–ресторане я пил водку и не пьянел. Расплачивался банками красной икры: советские рубли не принимали.

Затем в общем плацкарте трясся до Жмеринки — четырехчасовой прямой путь через Приднестровье был отрезан войной. Московский экспресс опоздал на шесть часов, и я успел в прицепной вагон. Иначе маялся бы на станции еще сутки.

Начальник поезда с испариной на лбу, раздраженная проводница, одуряющая жара, будто облитые маслом, потные мужики без рубах в проходе. Все это я видел словно из стеклянного шара. За толстыми стенками бубнят голоса, двигаются силуэты. А внутри: Ира торопливо уводит полусонного малыша по улице, разрыв мины, полет зазубренных осколков, мгновенная боль, и тела, уложенные в ряд на тротуаре у военного грузовика.

Воспоминания смешались: кровавые подробности подпитали фантазию позже, когда я все узнал…

В городе я был еще через сутки, и на такси — к Родиным!

Суть рассказа Алексея свелась к следующему. Ирина и Сережа поселились в доме покойных родителей Гиммеров. После первого обстрела Ира побежала к Феликсу и Галине в бетонные многоэтажки. Соседи видели у калитки белокурую женщину в пестром сарафане и мальчика в панаме и голубых шортах. Ира и Сережа попали под минометный обстрел. Поломанные деревья, посеченные осколками кусты…

На соседней улице Феликс осматривал трупы, уложенные на тротуаре.

Иру среди убитых Феликс не опознал. Живой ее тоже не видели.

Сережу Гиммеры разыскали в госпитале. Мальчику отняли обе стопы.

На кухне я брезгливо разглядывал груду немытой посуды, пивную тару по углам… И изо всех сил старался не завыть, по–собачьи, истошно.

— От меня–то, что нужно?

— Помоги переправить сюда Сережу! Феликс и Галина скоро уезжают.

— Далеко?

— В Канаду. По гуманитарной программе. Не знаю точно. — Я припомнил наш с Феликсом новогодний разговор. — А у меня работа. Не в общагу же его!

Он много курил, и, словно, выискивал взглядом в пепельнице нужные слова и отряхивал замызганные пятна на белой груди спортивного костюма. Тишину комнат нарушал лишь водопад испорченного бачка в туалете.

— У тебя хозяйственная жена, — имел он ввиду Раю. — Дом. А эту квартиру надо продавать!

— Я холост. Ты хочешь, чтобы Сергей пожил у меня?

Родин загнусил про инфаркт тещи, хлопоты с ее отправкой в Белоруссию к родне. Со смертью жены он испытывал чувства человека, выдернувшего долго болевший зуб.

— Подожди! — перебил я. — Я в этом плохо разбираюсь, но, кажется, ты не сможешь продать квартиру, пока в ней прописан несовершеннолетний. А ребенка не выпишут, пока ему не предоставят равноценное жилье.

Родин долго прочищал горло, покашливая в кулак.