Чужой друг - [45]

К обеду следующего дня появилась моя сестра Ирена с Хиннером. Он теперь работал хирургом в окружной больнице. Я не ожидала его встретить, и мать сделала вид, будто тоже удивлена. Но я догадалась, что именно она и пригласила его. Я никак не могла отговорить ее от попыток свести нас. Она надеялась, что все еще образуется. Прежде мать гордилась нами, точнее, нашей семьей: о ней было что порассказать знакомым. Мы оба были честолюбивы, и нам сопутствовал успех. Любая мать мечтает о таком браке для своей дочери. В глубине души она считала наш развод просто несостоявшимся, недействительным, ибо он не вписывался в ее мечты.

Тем более обескуражило ее это рождественское явление Ирены с Хиннером.

Мать ждала Ирену и пригласила Хиннера. Но вряд ли она могла предположить, как и мы с отцом, что те придут вместе.

Ирена работает учительницей в Ростоке. Она вышла замуж за инженера, который ее постоянно раздражает. Он кажется Ирене человеком пошлым и заурядным. Она и при нас называет его неудачником и рохлей. Ирена относится к нему свысока, и у мужа всегда бывает обиженное и страдальческое лицо, а мы делаем вид, будто ничего не замечаем, не слышим. У Ирены с мужем есть пятилетняя дочь, которая, на свою беду, похожа на отца.

Муж Ирены остался с дочерью в Ростоке. Не знаю, что ему наплела сестра. Матери она заявила, будто хотела отпраздновать рождество и Новый год одна, и просила ни о чем не спрашивать. Это было несколько дней тому назад во время телефонного разговора.

Когда мать увидела Ирену вместе с Хиннером, щеки у нее пошли пятнами. Мать не впадает в истерику и не ругается, если что-нибудь выше ее разумения. Она остается спокойной и приветливой — только покрывается красными пятнами.

Здороваясь, Хиннер поцеловал меня. Мы сели обедать. Разговор за столом шел непринужденный, даже слишком непринужденный, чтобы быть вполне обычным. Только отец вроде бы ничего не замечал. Он просто удивился, что они пришли вместе, расспрашивал сестру о муже и о внучке. Сестра отвечала односложно.

На кухне, помогая матери мыть посуду, сестра попросила ничего не рассказывать мужу. Он, вероятно, будет звонить и справляться о ней. Пусть мать что-нибудь придумает, а она потом сама все объяснит, когда вернется домой. Мать только молча кивнула, наклонив голову над мойкой. Короткими энергичными движениями она крутила в руках тарелку. Щеки у матери опять пошли пятнами.

Я отнесла посуду в комнату. Хиннер расположился в кресле, курил сигару. Когда я вошла, он встал, попытался помочь, но не знал чем. Мы стояли в нерешительности. Наконец Хиннер спросил, как я живу, работаю. Самого его назначили в сентябре старшим врачом. Я удивилась. Хиннер много лет жаловался, что в больнице у него неважные перспективы и ему трудно продвинуться. Он злился, бывал желчен, саркастичен. Впрочем, о новой должности Хиннера я уже слышала от матери. Он заметил удивление, понял причину и объяснил, что за последние два года обстановка в больнице переменилась к лучшему. Теперь у него неплохие отношения с шефом, который даже берет его на международные конгрессы. Словом, его ценят. Я спросила, вступил ли Хиннер в партию. Он ответил утвердительно и добавил, что все иначе, чем я полагаю. Этот шаг серьезно обдуман. Я перебила его, сказав, что вообще ничего не полагаю. Хиннер снова сел. Перехватив мой взгляд, он спросил, не сержусь ли я.

Я удивилась:

— Из-за чего?

— Из-за сестры, — пробормотал Хиннер.

— Я-то тут при чем?

Хиннер сказал, что рад моему спокойствию. Он вообще считает меня хорошим человеком, поэтому мы всегда понимали друг друга. Я возразила, что вряд ли можно считать меня хорошим человеком. Во всяком случае, к ним обоим это не имеет ни малейшего отношения. Их дела касаются только его и моей сестры. Хиннер встал и сделал неловкую попытку погладить меня по щеке, повторяя, что я хороший человек.

Вернувшись на кухню, я застала сестру в слезах, глаза у матери тоже были заплаканными. Я молча принялась вытирать стаканы. Через некоторое время мать нарушила молчание. Не надо забывать про рождество и портить друг другу настроение, сказала она. Сестра спросила, неужели я тоже считаю, будто она увела у меня Хиннера. Я ответила, что мы давно разведены, нас ничего не связывает, и она может спокойно спать с Хиннером. Сестра резко возразила: для нее главное не это. Они любят друг друга. О ней мне судить трудно, сказала я, зато мне известно, что всегда было главным для Хиннера. Сестра опять заплакала, а я тут же спросила себя, почему обошлась с ней так жестоко. Ведь не было необходимости говорить ей все это? Зачем я ее обидела? Какое мне дело до того, что они сошлись?

Мои попытки извиниться и что-то объяснить оказались тщетными. Сестра смотрела на меня с нескрываемой злостью. Мать твердила:

— Не ссорьтесь, дети, сегодня же рождество.

Мы сели пить кофе и заговорили о родственниках. Мать сбивалась, перескакивала с одного на другое. Сестра оскорбленно молчала. Хиннер чувствовал себя неловко. Он покрылся потом. Часов в семь они ушли. Поскольку сестра и Хиннер уходили вместе, отец сообразил наконец, что к чему. Прощаясь, он ужасно побледнел. Мне было жаль его. Отец не мог этого ни понять, ни принять. Раньше он грохнул бы кулаком по столу и закричал. Только отец давно присмирел. Теперь он все прячет в себе. Отец молча сел к телевизору и уже не обращал на нас никакого внимания. Костяшки его пальцев побелели.