Чужой Бог - [20]

Одинокий немолодой красавец с большими чёрными глазами, уже несколько выцветшими, он обладал беспощадной душой.

Его отец был расстрелян немцами, мать бежала из Балты, спасая сына, жили они бедно, трудно, но в его изящной фигуре, манере говорить, остром взгляде быстрых глаз не было и тени приниженности.

Константин Львович считал, что имеет право быть судьёй человечества, потому что он много страдал. И это отвоёванное у своей души право на жестокость, презрение к людям, ироничность он отчего-то считал интеллигентностью.

Он сумел понравиться Алевтине Степановне и стал часто оставаться в их доме ночевать. Было маловероятно, что он влюбился в её расплывшееся тело, маленькие серые глаза, в её жадную душу, исключался и материальный расчёт (по приезде в наш городе Константин Львович купил хороший дом, удобно обставил его). Наши городские сплетницы что только ни выдумывали.

Но причина его выбора было в том, что для него, провинциального юриста, человека тщеславного, Алевтина Степановна была «дамой из хорошего общества». Её надушённый дорогими духами мирок с вычурными нарядами и сплетнями «из первых уст» и был для него тем хорошим, достойным обществом, к которому он хотел принадлежать.

Сама Алевтина Степановна здесь играла роль второстепенную. Правда, было одно затруднение, заставляющее медлить с окончательным решением. Константину Львовичу не нравился её сын Миша, его застенчивость и скрытность раздражали и отчего-то наводили Константина Львовича на мысль, что через несколько лет мальчик станет порочен.

«Он разорит меня, — прежде всего, думал Константин Львович. — Он будет совершать дикие поступки, распутничать, а потом исповедоваться мне, раскаиваться». Заметно было пристрастие Миши к самоанализу.

В компании своей матери и её подруг мальчик обычно бывал со взрослыми до позднего вечера. И показная открытость взрослых, их пьяные слезы, болтливость, заставляли мальчика думать о мучительной потребности исповеди, жизни без лжи. Сам он в тринадцать лет так стремился к этому, что охотно приписывал свои мысли и чувства другим людям, не замечая, что его мысли нелепы в обществе, где потеря чести не была никогда позором, а ложь стала забавой.

С тех пор как Константин Львович стал жить в их доме, Алевтина Степановна начала сторониться сына. Когда мальчик подходил к ней, у неё был недоверчивый и испуганный взгляд, будто она заранее знала, что в словах его будет много плохого.

Он хотел сказать своей матери очень важное из того, что он чувствовал, сказать о том, что он помнит в ней беззащитность, когда ушёл его отец, и помнит свою жалость к ней.

Но он не мог сказать этого, потому что она тут же начинала за что-то кричать на него, и её длинный крик мальчик чувствовал давящей грозной силой.

Алевтине Степановне хотелось думать обо всём так же, как и Константин Львович. Для неё он был человеком во многом загадочным, обо всём знавшим, много видевшим. Она подозревала, что и в столицах он бывал, но не рассказывает, боясь поведать об утончённых развлечениях, хотя Алевтина Степановна заранее простила бы его, и жертвовала она сыном не Константину Львовичу, а той новой жизни, которая начиналась с ним и в которой ей обязательно хотелось жить.

И для этой прекрасной в будущем жизни можно было в душе отказаться от мальчика, который мешал Константину Львовичу, меньше любить его — так Алевтине Степановне надоела её теперешняя жизнь с капризными заказчицами, подружками, которые не отдавали одалживаемых денег и ещё сплетничали о ней, в этом полудеревенском городишке, куда и театр не приезжал месяцами.

Константин Львович ничего не обещал, не делал никаких планов на отъезд из города, но она убедила себя в том, что её ждёт новая жизнь и для этого надо предать сына. И предавала она сына легко, сама ужасаясь этой лёгкости.

Мальчик чувствовал, что зачем-то всем, и прежде всех Константину Львовичу, нужно его раскаяние, признание в том, что он плохой человек. И хотя мальчик знал про себя, что грешен (все детские проступки он считал преступлениями), он не хотел говорить об этом вслух.

А требование это от взрослых было важно для Константина Львовича. Миша не понимал, что тогда Константин Львович получит неограниченную власть над ним.

День был временем взрослых, мальчик оставил себе ночь: теперь уходил ночью из дома, стараясь невольно защитить себя.

Ему нравилось бродить по опустевшим улицам в то время, когда во мраке замирала земля и только камушки толчком выбивались из-под ботинок. Чёрные густые облака казались тенями огромного невидимого замка где-то выше, в небесах.

Мальчик думал о себе, о взрослых, вновь остро возникало ощущение греховности мира и своей души.

Эта ночь была очень тёмной, и тревожное волнение, охватившее мальчика, должно было разрешиться как-то. Это была не работа души, а, скорее, томительное ожидание.

Теперь ему казалось, что на него из темноты смотрят люди, и сознание того, что все они, как и Константин Львович, осуждают его и что он хуже всех, наполнило его глаза слезами.

— Да, для всех я плохой, — с ожесточением прошептал мальчик. — Я украл лодку, чтобы покататься, я убегал из дома…