Чужой Бог - [19]

Неожиданно человек поднимается из-за стола и поворачивается к нему. Хохлову кажется, что перед ним — его сын Андрей. Боясь узнать его, Хохлов пятится и прижимается спиной к стене.

Они пристально глядят друг на друга. В несколько минут Хохлов делается беспомощным стариком, в глазах его испуг. Ему хочется позвать кого-нибудь, хочется, чтобы в комнату вошли люди, и он шепчет:

— Сюда, ну же, скорее сюда, — беззвучно.

Сын в своей детской шапочке, грязной одежде стоит неподвижно. Он узнал отца ещё наверху и испугался. Он всегда видел в отце сверхчеловека, но перед ним — старик. Медленно возвращается чувство вины, мучавшее его в детстве.

— Это ты? — повторяет Хохлов. — Это ты? Ты здесь?

Он хочет спросить: «Для чего ты здесь?», но понимает вдруг, что этого спрашивать нельзя, потому что его сын так вернулся к нему.

Андрей краснеет, бормочет глухо когда-то привычное:

— Прости, отец, — ему хочется спрятаться, как в детстве, он виновато опускает голову, и шапочка с помпоном смешно колеблется перед глазами старика.

«Значит, ничего не произошло, — с напряжением думает Хохлов. — Он вернулся ко мне таким, каким был когда-то, он не стал взрослым, сильным мужчиной».

— Где же ты был все эти годы? — с иронией громко спрашивает старик.

Сын с ухмылкой поднимает голову.

— По Северу мотался, — говорит он глуховато. — Поглядел, погулял — холодно там, чуть не погиб, папаша.

И тут Хохлов ясно видит черты порока на дорогом ему липе, видит нагловатую, хотя и трусливую ухмылку.

— Всё письмецо собирался, посылочку, но никак, то в тайге, то деньги прогулял, я там все рестораны северные — наизусть своими косточками пороги пощупал, — глуховатый голос всё произносит и произносит ужасные слова, то с наивной гордостью, то с пьяной обидой.

«Нет, он не отрёкся от меня, он вернулся ко мне, вернулся пугливым, нашкодившим мальчиком, это я сделал его рабом, ещё тогда, когда бил, унижал его», — старик шатается от слабости, и сын усаживает его на табурет. Он близко видит лицо отца и что-то угадывает в нем.

— Прости меня, — пугливо говорит Андрей.

Слова ребёнка, произнесённые зрелым мужчиной, с лицом, морщины которого напоминали о жизни отнюдь не праведной, об испытаниях, вызвали у Хохлова улыбку, но улыбку жалости.

— Я хотел вернуться, но я не мог, понимаешь? — тупой страх на лице сына говорил о многом.

К Хохлову постепенно возвращалась уверенность в себе, та сила жестокости, которая только и приносила ему удовлетворение. Он опять благодаря несчастному сыну обретал себя. Сейчас он посмеялся бы над своим минутным раскаянием, над страданием прошлой ночи.

— Хорошо, что ты вернулся, — медленно сказал Хохлов. — Пойдём же домой. Ты всё расскажешь, повинишься, я прощу.

Они долго молчали: надменный старик в чёрном и его сын, покаянно опустивший голову перед ним.

Когда они вышли из здания министерства, Андрей крикнул товарищам, чтобы разделили его деньги — он не будет больше работать. Их лица ещё несколько минут были видны в освещённом окне четвёртого этажа, а потом отец и сын медленно шли по сумеречным улицам, стараясь угадать, что в душе у рядом идущего человека.

К Андрею вдруг вернулось ощущение ужаса его детской жизни, от которой он сбежал и к которой сам теперь возвращался, но он ничто не мог противопоставить своему прошлому — его душа была сломлена.

Ощущения дня и ночи

У мальчика было острое ощущение греховности жизни — такие люди рождаются с жаждой духовной гармонии, часто неосознанной. Когда его мать — портниха в лучшем ателье нашего небольшого городка, крикливая, очень полная женщина — упрекала его за что-нибудь, обязательно добавляя плаксивым голосом: «От заказчиц стыдобина», — он думал о том, что они с матерью давно живут как чужие, и удивление от этого открытия он ощущал как страдание.

А ругать его (как казалось и ему) было за что: он терял деньги, когда его посылали в магазин, надолго уходил из дома, и его худенькую фигурку можно было видеть на окраинных улицах, у озера — он избегал главной улицы, по которой прогуливались вечерами нарядные девушки, раскрашенные дешёвой косметикой. Однажды он даже украл лодку, чтобы покататься.

Его мать Алевтина Степановна купила квартиру в первом кооперативном доме, построенном в нашем городе пять лет назад, устраивала шумные вечеринки, на которые охотно ходили многие: здесь угощали, рассказывали пошловатые анекдоты, сплетничали, всё было щедро, крикливо, на всём лежал оттенок увядающей женственности и бесстыдства.

Компанию Алевтины Степановны объединяла больше всего гордость за свою по-настоящему, как все мы были уверены, городскую, «светскую» жизнь, противоположную почти деревенскому быту нашего тихого городка, где большинство жителей сажают огороды вдоль речки, держат кур, кроликов и коз.

Когда в этом чудном, выдуманном мире, с заветной стопкой журналов мод «Бурда», изощрённостью ограниченной фантазии: платьями с крикливыми вырезами, платьями-книжками, жёсткими самодельными шляпками, появился ещё один мужчина — Константин Львович, он был принят с некоторым вызовом. Все ждали его восхищения «оазисом в пустыне» и не ошиблись.

Он был преуспевающим юристом в областном центре, но по какому-то делу повёл нечестную игру, говорили даже о подложных документах, но доказать ничего не удалось, и его оставили на прежней должности. Тем не менее он решил уехать и выбрал наш город как «тихую заводь» — произносил эти слова мягко и чуть шепеляво, как бы заново изношенную фразу.