Чужие ветры. Копье черного принца - [11]

Илга кончила ту же сельскохозяйственную академию, что и Алина, только двумя годами позже. Алина пригласила подругу в свою школу. Когда новая преподавательница впервые появилась на уроке, курсанты — народ в классической женской красоте неискушенный — дружно ахнули от восхищения. Илга напоминала героиню из древней латышской сказки: высокая, строгая, с тяжелыми, словно из золота отлитыми волосами; лицо точеное, а глаза голубые, глубокие, как латгальские озера.[5]

Не сразу Илга обратила внимание на степенного Витольда. Но, узнав ближе, полюбила. И, судя по всему, крепко.

— Ты, Илга, как сырая береза в костре, — шутила Алина, — медленно разгораешься, зато жарко горишь.

И добавила со вздохом:

— А я, видно, вроде осины — ни тепла, ни пламени!

— Просто некому поджечь, — одними губами улыбалась Илга. — Подожди, еще запылаешь, только искры полетят!

— Где уж там…

Вспоминала Алина и убитого Ивара Эгле. Он пришел наниматься месяц назад, в мае. По правилам, механика должно было присылать министерство, но если во всем надеяться на министерство, то… Документы Эгле были в порядке. Познакомившись с ним, Алина спросила Эгле, велика ли у него семья. Тот поднял кверху указательный палец: «Один, как перст». Человек представительный, работящий, веселый… В первые же недели показал, что свое дело знает отлично — с двумя помощниками весь машинный парк привел в порядок. Выпивал? Ну кто не выпивает? А что, если все-таки Витольд убил Ивара умышленно, из ревности к Илге? А? Могло это быть? Тут Алина начинала задумываться. Она даже вызвала к себе Илгу и, глядя на нее в упор, задала ей этот же вопрос. Но лицо Илги при упоминании об Иваре Эгле выразило такое отвращение, что ложью это быть не могло, — женщины лучше понимают друг друга, нежели мужчины понимают их.

— Ты подозреваешь, что он убил Ивара из ревности ко мне?

Илга закрыла лицо руками и заплакала. Алина принялась ее утешать и тоже заплакала. Так и сидели они в директорском кабинете до вечера.

Тело убитого после вскрытия привезли обратно в школу и похоронили на небольшом сельском кладбище. Опечатанную комнату, где жил покойный, открыли. Немногочисленные вещи его, до решения суда, перенесли в школьную кладовую.

Время шло. На могиле Эгле появилась первая робкая травка. Школа ощущала острую нужду в механике — надо было заниматься с курсантами. На этот раз министерство оказалось отзывчивей: через несколько дней после запроса в школу приехал новый механик.

В тот же день Алина получила письмо. «Директору школы лично» — стояло на конверте.

— Лично так лично… Посмотрим, что тут такое?

«Уважаемый товарищ директор, — писал кто-то корявыми буквами. — В вашей школе, не знаю кем, шофером или механиком, работает мой пропойца, мой муж Ивар Эгле. Этот негодяй бросил меня с двумя ребятами и не хочет платить алименты, а я его должна разыскивать, алкоголика такого. Задержите его зарплату, сообщите мне, и я вышлю исполнительный лист на этого проходимца. Анна Эгле, Руиенский район».

— Вот так штука?! — удивилась Алина. — Надо ответить на письмо и, кстати, сообщить в суд.

Но в суд сообщать не пришлось. Как раз в эту минуту раздался телефонный звонок. Говорили из народного суда. Слушание дела Витольда Белевича назначалось на одиннадцать часов утра следующего дня.

Письмо, полученное директором школы, естественно, не могло оказать никакого влияния на ход судебного разбирательства — даже самые великие юмористы не смогли бы себе представить, что, стреляя в Эгле, Белевич тем самым наказывал его за злостную неуплату алиментов. Правда, защитник Белевича, произнося свою речь, ловко ввернул туда фразу о том, что «убитый не являлся образцовым советским гражданином». Прокурор улыбнулся, а взволнованная Алина с благодарностью и восхищением посмотрела на защитника.

— У меня есть вопрос к подсудимому, — взглянув на судью, произнес народный заседатель, сидевший слева, молодой темноволосый мужчина с энергичным волевым лицом. Судья утвердительно кивнул.

— Скажите, подсудимый, — уже обращаясь к Белевичу, продолжал народный заседатель, — как могло случиться, что вы, стреляя от края зарослей в глубь их, подчеркиваю — от края в глубь! — попали шедшему впереди вас Эгле не в затылок, а в лоб?

За время предварительного следствия Белевичу столько раз задавали самые различные вопросы, что он, видимо, уже привык к ним. Подняв на спрашивающего усталые, провалившиеся от мучившей его все эти дни бессонницы глаза, Белевич медленно ответил:

— Мы вошли в камыши вместе… Эгле правее меня метрах в десяти… Углубившись в заросли, он затем повернул влево, вышел на кабанью тропинку…

Белевич прикрыл глаза левой рукой, немного помолчал, словно еще раз воскрешая в памяти страшную картину, и продолжал:

— А я не сразу вошел в камыши… Поэтому, когда Эгле, описав кривую в зарослях, вышел на тропинку, он уже двигался мне навстречу. Я никак не мог предвидеть этого…

— А почему вы не сразу вошли в заросли?

— Я… я впервые в жизни отправился охотиться на кабанов.

— И боялись в зарослях сразу же натолкнуться на зверя?

Белевич понуро молчал. Видно, ему было стыдно в присутствии стольких людей признаться, что он действительно побаивался кабанов, особенно злых в это время года.