Чужие сны - [4]

Журналистка кивнула.

Денисов посмотрел на часы.

— Господа и дамы, я очень рад был бы беседовать с вами еще несколько часов, но — увы… Моя супруга, — он помахал рукой Карине, сидящей сразу за журналистскими креслами, и она улыбнулась ему в ответ, — уже поглядывает на меня с нетерпением. У нас полтора часа до начала регистрации, и, если мы хотим улететь, нам надо успеть доехать. Все присутствующие знают, что такое варшавские пробки…

По залу пробежал смешок.

— Поэтому очень вас прошу — последние два вопроса и начинайте подходить за автографами. Хорошо?

Публика загудела — тихонько, как разбуженный пчелиный улей. Кто-то потянулся к стенду за книгами, кто-то принялся доставать из сумок уже купленные тома.

— Денис Николаевич!

Давыдов не сразу нашел обладателя громкого, с металлическим отзвуком, голоса — тот стоял чуть в стороне от журналистов, кучковавшихся в правом углу.

Мужчина лет сорок пять — пятьдесят. Высокий. Худой, но не болезненно. Лицо вытянутое, с резкими складками вдоль носа, подбородок острый, губы — одно название: рот похож на разрез. Глубоко посаженные глаза — темные, внимательные. Человек повел головой так, словно ему мешал тугой воротник (точно капитан Овечкин из «Неуловимых»), и пригладил ладонью и без того гладко лежащие, зачесанные назад волосы.

— Да, слушаю вас…

Не журналист, отметил про себя Денис. Ни бейджика, ни наглости во взгляде. Читатель. Будем надеяться, благодарный.

— Скажите, Денис Николаевич, считаете ли вы, что писатель в некотором смысле является не только зеркалом, отражающим реальность, но и…

Гладковолосый поискал слово и внезапно, словно досадуя, что мысль высказана недостаточно четко, щелкнул сухими длинными пальцами. Щелчок этот произвел на публику странное воздействие — улей умолк, люди невольно повернулись к говорившему.

— …но и, — повторил тот, — творцом этой самой реальности?

— Простите? — переспросил Давыдов. — В каком смысле — творцом? Для читателей?

— Нет, нет! Что вы! — возразил человек и снова дернул шеей.

Никакого тугого воротника на нем не было — свободная водолазка, спортивный пиджак.

— С читателями как раз все понятно! Я говорю о настоящей реальности. Сегодня на сегодня. Думаете ли вы, что ваши книги, ваши мысли, ваши слова меняют мир, в котором вы живете? Мы все живем?

— Ну… — протянул Давыдов, пытаясь понять, о чем именно спросил у него гладковолосый. — Каждый писатель… Он, конечно… В долговременной перспективе каждая мало-мальски талантливо написанная книга оказывает влияние на людей, события, а значит, оказывает влияние на мир…

— Это слишком общо, — сказал мужчина и улыбнулся.

Если судить по улыбке (а Давыдов в улыбках разбирался — эта была свысока), гладковолосый знал ответ на заданный вопрос.

Странный тип.

Давыдов пожал плечами.

— Рад бы ответить конкретнее, но не могу. Писатель — не демиург. Писатель — точно такой же человек, как все остальные.

Мужчина покачал головой.

— Не совсем.

— Поверьте мне, — сказал Денис, прикладывая руки к сердцу. — Точно такой. Из плоти и крови. С такими же заботами. С такими же горестями и радостями. Может быть, более ранимый, самолюбивый, тщеславный, завистливый, но это не коренные отличия. Все люди такие в большей или меньшей степени. Мы так же болеем, так же страдаем, так же любим. Более того, в те минуты, когда мы не скрипим пером или не стучим по клавиатуре компьютера, мы вовсе ничем не отличаемся от любого сидящего в этом зале. Писать книги — это просто такая работа. Писатель пишет буквы на бумаге, издатель эти буквы продает — вот и все. Чистая коммерция, как модно теперь говорить…

Гладковолосый снова покачал головой.

Улыбки на его лице уже не было.

— Все значительно сложнее, Денис Николаевич. Все значительно сложнее.

Давыдов нашел глазами супругу — Карина хмурилась, внимательно разглядывая гостя. Как ни странно, все на стенде прислушивались к словам этого незнакомца с сухим, словно вырезанным из светлой древесины, лицом.

Даже эта сволочь Кротов.

Вот он сидит и скалится… Ждет, пока все закончится, чтобы написать несколько колких, полных сарказма и неприязни фраз в своей колонке.

Давыдов повернулся к гладковолосому, но того уже не было рядом со стендом — наверное, нашел себе собеседника поинтереснее.

— Ну-с, — сказал Давыдов, почему-то испытывая облегчение, словно после только что счастливо миновавшей опасности, — давайте приступим! За почерк — простите ради Бога! Не поверите, я совершенно отвык писать рукой! Право же, я не кокетничаю…

Он снял колпачок со старинной паркеровской ручки, подаренной ему отцом на тридцатилетие.

Борт аэробуса А-320. Рейс № 322, Нью-Йорк — Аруба

Карина дремала, положив голову на плечо Денису. Ровно гудели турбины. Давыдов посмотрел в иллюминатор: на краю крыла подмигивал тьме огонек. Маленькая добрая фея — хранительница путешественников и самолетов (он усмехнулся: пусть кто-то скажет, что профессия не определяет образ мысли или образ мысли — профессию!), сидя на обледеневшем дюрале, курила трубку, набитую ароматными травами. Жестокий воздушный поток не мог сбросить ее с крыла, как ни пытался, она не обращала на него внимания. Он лишь играл с ее волосами и раздувал уголек, тлеющий в резной трубочной чашке, — это его отблеск Давыдов видел в иллюминаторе.