Чужие края - [48]

И вот настал день, когда работа была завершена и готова к печати, но на это не было денег, кроме разве что тех, которые мы могли выкроить из нашего скромного бюджета. Керри и Эндрю обсудили это: она думала о детях, он о своей книге. Она сказала:

— Подумай, Эндрю, ведь дети и так плохо одеты, куда же хуже; я и без того все латаю и перекраиваю, и мне не хотелось бы ограничивать их в еде.

— Я знаю, — с тоской и отчаяньем вымолвил он.

Она глянула на него, увидела, что творится у него на душе, и, помолчав, сказала:

— Что-нибудь придумаем. Каждый месяц будем откладывать по пять долларов и обойдемся тем, что останется. Я буду экономить каждый грош.

В него будто заново вдохнули жизнь, хотя с тех пор детям чудилось, что отцовский Новый Завет был чем-то вроде глубокого колодца, куда проваливались то игрушки, о которых они мечтали, то долгожданное новое платьице, то книги, по которым они стосковались. Сколько раз дети с надеждой спрашивали: «Мама, а когда папа кончит Новый Завет, мы сможем купить, что нам нравится?» Ее взгляд становился суровым, хотя они явно были здесь ни при чем, и она твердо отвечала: «Конечно. Каждый из нас сможет купить то, в чем он больше всего нуждается».

Но купить нам так ничего и не удалось, потому что она умерла прежде, чем Эндрю кончил нянчиться со своим Новым Заветом. Он публиковал издание за изданием, раз за разом совершенствуя текст, так что Новый Завет делал Керри все беднее и беднее. Он лишил ее и того узенького пространства, которое отделяет горькую нищету от элементарного комфорта и которое у нее раньше было. И все же она никогда не позволяла детям вслух выражать свое недовольство. Она сделала свой выбор и посвятила избранной цели свою жизнь, хотя порой ей случалось открыто бунтовать.

Для детей, впрочем, не составляло труда понять разницу между отцом и матерью. Когда Конфорт была маленькой, она долгое время не могла понять: почему отец каждое утро является к завтраку с тремя отметинами на своем высоком белом лбу. За утро они постепенно исчезают, но когда он первый раз садится за стол и склоняет голову, чтобы испросить Божьего благословения, они красные и очень четкие. Наконец она набралась храбрости и спросила Керри:

— Откуда у папы эти красные пятнышки на лбу?

— Это следы его пальцев, когда он кладет голову на руку во время молитвы, — назидательным тоном произнесла Керри. — Твой отец, встав с постели, целый час проводит в молитве.

Подобное благочестие порождало трепетный страх. Дети начинали искать такие же отметины на лбу матери и как-то спросили:

— А почему ты тоже не молишься, мама?

Керри ответила, и не без запальчивости:

— Если б я молилась, кто бы вас одевал, кто бы готовил завтрак, кто бы убирал в доме и учил с вами уроки? Когда одни молятся, другие должны работать.

Эндрю, на сей раз не настолько отрешенный, чтобы не услышать сказанное, смиренно заметил:

— Если б тебе удавалось выкроить побольше времени для молитвы, у тебя бы и работа спорилась.

Но Керри не сдавалась:

— A y меня и правда времени на все не хватает, — ответила она, — и Отец Небесный должен понять, что матери с маленькими детьми не до молитвы.

Керри и вправду никогда не молилась подолгу. Временами она молилась быстро и истово, но только делая какую-то работу, и всегда при этом испытывала невольную уверенность, что возносит свои молитвы, не получая ответа. Впрочем, на середине своего жизненного пути она намеренно сдвинула на обочину своей трудовой жизни бесконечные поиски Бога. Она никогда не была, да и не умела быть пассивной, но во что она действительно верила, так это в то, что должна по мере сил помогать ближним, каждому, кто оказался с ней рядом и нуждался в помощи, — своим детям, соседям, слугам, просто прохожим. Свою веру она под конец выразила всего в трех словах: «Надежда и послушание». Ей проще было верить не раздумывая — ну есть Бог, и ладно; она же будет жить так, будто он есть, и делами, которые имели бы общественный смысл, подкрепляла свою веру. Мне кажется, она ни в чем не была такой типичной американкой, как в своих сомнениях, в своей неуверенности во всем, что касалось вопросов веры, и в той чуткой восприимчивости и щедрости, которые составляли часть ее природы.

Эдвин сближался с отцом только тогда, когда Керри, придя в отчаянье от его неустанных попыток самоутвердиться, упрашивала Эндрю взять его с собой в поездку по стране. Они вдвоем покрывали большие расстояния на джонке и верхом на мулах, им приходилось делить пищу днем и вместе проводить одинокие вечера, когда вокруг не было ни единой родной души. Эдвин начал, наконец, понимать своего отца, и отцовская забота о людских душах впервые приобрела для него смысл и значение.

Влияние этих двух людей — отца с его радением о спасении души и матери с ее страстным желанием облегчить пребывание людей в земной юдоли — навсегда отвратило его от любых видов деятельности, имеющей своей конечной целью накопление денег. Материнский врожденный скептицизм, который она всю жизнь пыталась укротить усилием воли, укоренился в нем настолько, что он никогда уже не мог вернуться к миссионерству, но на нем сказывалось и некое неуловимое влияние, властно заставлявшее его ставить превыше всего человечность и всегда откликаться на нужды людей.