Чужеземка - [4]
Вскоре к страданиям по поводу лица прибавилась новая мука, новая тайна: тело.
Михал провожал Розу домой, носил за ней ее скрипку, Михал всегда оказывался в передней, когда Роза надевала салоп, освободившись от урока с директором. Михал подчеркнул название песни Грига: «Je t'aime, helas»[9] и, прибавив два восклицательных знака, сам положил ноты на пюпитр перед Розой.
В погожие вечера кто-то прохаживался по тротуару Мазовецкой улицы против Розиного окна. Кто-то высокий, худощавый, безумно трогательный, все ходил, задрав голову к ее окну. Он пел, подавал рукой знаки… Роза боялась знать, кто это, и не подходила к окну, останавливалась поодаль, за занавеской, а на подоконник ставила свечу. Так она часто стояла подолгу, занавески трепетали, пламя свечи клонилось под вздохами, по стене блуждала тень, а взгляд убегал в уличную тьму и следил, следил за высоким прохожим. Tante кричала из соседней комнаты:
— Что ты там делаешь, детка? Почему не упражняешься?
У Розы был наготове ответ:
— Я, тетя, сегодня не могу, маэстро запретил, говорит, что кисть перенапряжена.
И наконец однажды, — уже была весна и в Ботаническом саду цвела персидская сирень, такая же, как в Таганроге, — однажды вечером Михал загородил Розе дорогу. Он сказал:
— Розочка, сокровище моей души, ангел прелестный, мое доброе дитя… Посмотри, какая чудная ночь! Пташечка, я нанял карету. Не бойся меня, не дрожи. Ничего дурного здесь нет, клянусь матерью. Но куда мы поедем? Скажешь тете, что папа задержал тебя на весь вечер и велел упражняться с Анелькой. Ведь тебе скоро выступать.
Роза согласилась. Они поехали.
Так, куда глаза глядят, пахли сады, стало быть — за город. Между собой и Михалом Роза поставила скрипку. Они держались за руки, не разговаривали. Михал гладил ее ладонь. Но Роза сидела выпрямившись, не шевелилась. Вдруг он отчетливо проговорил:
— Какой красивый у тебя медальон, — и схватил медальон с локоном умершего братца, его рука показалась Розе невыразимо тяжелой и горячей, когда она почувствовала ее на своей груди. Роза тут же велела повернуть назад, жалобно расплакалась, однако руки, настойчивой, пылающей, не сбрасывала. Михал целовал ее грудь, плечи, умолял не плакать. Они быстро вернулись, и ничего более ужасного, чем эта рука, в тот вечер не произошло. Но произошла другая страшная вещь: открытие тела. Ожили груди, бедра, колени — все то, к чему сквозь платье прикасались ладони Михала.
Потом, через несколько лет после горькой разлуки, когда Михал, уездный инженер, муж московской курсистки, которую он соблазнил себе на позорище, а Розе на вечную муку, осел в Верхнеудинске, когда он уже был там, далеко, убитый, проклятый, — Роза поверила Костику Релеевскому, Словацкому, пану Станиславу, Альбину и многим, многим другим. Она поверила в свое лицо, в свое тело и по-королевски подарила себя сыну бургомистра Нового Мяста, молчаливому Адаму.
Роза стала надменной, неприступной. «Холодная красота», — говорили о ней. Мать, бедная, легкомысленная Софи (через два года они вместе с отцом потащились вслед за дочерью в Варшаву; Луиза сулила золотые горы, отец мольбами добился перевода, продал дом, лошадей, — дело кончилось убогим существованием в дорогой и не расположенной к русским офицерам столице) — бедная Софи умоляла ее:
— Доченька, милая, не губи ты нас, посмотри, что с нами выделывает твоя сумасшедшая тетка, папочка уже поседел от ее патриотизма. Когда еще будет толк от этой твоей скрипки? и будет ли? Плюнь да выходи замуж, красавица ты моя.
Роза решила отомстить. Польше, в которой ее постигло горе, и мужчинам. В те годы ее красота сверкала как княжеская драгоценность, на улице все оборачивались, когда она проходила. Ей не нужен был ни смазливый паныч, ни влиятельный старец, она выбрала именно такого: тихого, заурядного Адама, чтобы обрушить на него уничтожающий груз своей красоты. Чтобы он ничего не мог ей дать в обмен на этот жестокий дар — ни наслаждения, ни богатства, — чтобы ни за что не надо было благодарить. Да, именно его она выбрала, безвольного петербургского студента с Дарвином под мышкой, с образком Ченстоховской богоматери в кармане, с кацапской бородой и романтическим польским сердцем.
Свежеиспеченный кандидат математических наук, получив диплом, вернулся на родину; вся семья твердила благодарственные молитвы, сестры заказали в костеле службу, моля бога, чтобы брат остался, — пусть в малых чинах, пусть хоть местом на почте довольствуется, лишь бы не возвращался в православную Россию. Сестры и приметили Розу. Чем-то же надо было вознаградить брата за отказ от более широких планов. Пусть у него будет необыкновенная жена, пусть женится на красотке скрипачке. Чего при ней будет стоить корова-жена любого из родственников, хоть бы и с богатым приданым?
