Чужестранец - [7]

Привыкшему полесовничать мякше такие страхи были незнакомы, хотя и он, любивший сосны и белые березы, светло горящие под летним солнцем, не шибко привечал глухой еловый бор. Зато мгновенно пропал ветер. То есть он, понятно, свистал где-то по верхам, но внизу стояла такая тишина, как на дне глубокого, черного лесного озера. А под ногами — ни травинки: мох, лишайник, хвоя да валежник.

Мирко шагал уверенно. Полянин здесь бы выпустил попусту много бранных слов, преодолевая поваленные стволы и кривые корни, путаясь в паутине, лишайнике, продираясь сквозь лезущие в лицо колючие ветви и при этом стреляя ломающимся под ногой валежником. Иное дело мякша: шел себе по крутому спуску, как по скошенному лугу, да еще размышлял о чем-то совершенно постороннем, будто и не ставили ему заросли каверзных преград. Однако и мякша в четском лесу был слабоват по сравнению с полешуком или хиитолой. Для них такой лес был и домом, и неприступной крепостью.

Долго ли, коротко, спустился Мирко к подножию гребня. Здесь уже начиналась настоящая чащоба, а кое-где приходилось перебираться через глубокие лужи блестящей, как черная смола, болотной воды. Однако в мыслях у путника была по-прежнему та увиденная на северном склоне каменная женщина. «А что если повстречать вот такую же, но не изваянную, а во плоти?» — подумалось вдруг ему. И снова возникли черты каменного лица, и грудь, что, казалось, вот сейчас вздохнет, и руки, способные и трудиться без устали, и дитя укачивать, и обнимать жарко. И глаза…

В Холминках и окрестных селениях немало видел Мирко красных девок, иную даже почетно было и в род, и в дом ввести. Но вот не понравилась ни одна так, чтобы в груди сладко защемило, да и сам Мирко не пришелся никому по сердцу. А эта, каменная, словно приворожила. Стоило бы, наверно, попросить славного щура-предка снять с себя наваждение, образумить, да вот захотелось потешиться, поиграть с собственной душой. «Да, повстречайся такая, небось мимо пройдет — не взглянет», — решил парень. Тут и чаща кончилась.

Мирко вышел на кольцо плотной земли, отделявшей лес от самого болота. Ельник здесь заметно редел, волновалась под ветром трава, рос кустарник — волчья ягода. Подальше же, у самой кромки, стояли березки и ольха. Побродив вокруг, отыскал Мирко родничок. Черпачка берестяного, обыкновенного для мякшинских ключей, рядом на ветке не оказалось, но источник доброй воды был тщательно выложен камешками и направлен в песчаное устьице, сбегавшее в мочажину и терявшееся во мхах.

Мирко остановился для привала, достал ячменных лепешек, поел, запил из родника и поблагодарил неведомого помощника. Теперь следовало задобрить Мшанника — болотного хозяина. Мякша извлек из короба лепешку и сыр, завернутый в промасленную чистую тряпицу, поклонился в сторону болота, проговорил негромко и неспешно положенные слова и метнул узелок с немудреной требой туда, где густо рос камыш. В болоте что-то чавкнуло, булькнуло, зашелестели стебли — от ветра или еще почему. Из-под нагретого валуна вдруг выполз иссиня-черный, красивый змей-ужака, поднял граненую головку, замер ненадолго, щупая воздух раздвоенным языком, да и свернулся на камне — не испугался человека, не закипел ключом.

Болотный хозяин принял требу. Путь был открыт…

Вот камень на дне непрерывной реки бытия,

Омытый, обточенный, гладкий;

Над ним протекает субстанция злая сия,

Но каменный он, и поэтому в полном порядке.

Он видит игру серебристых сверкающих рыб,

Своим безошибочным взором

Фиксируя каждого па прихотливый изгиб,

Являясь свидетелем и незамеченным вором.

Танцующей жизни, плывущей к далеким морям,

Поскольку законы движенья

Он скоро изучит, осмыслит и вычислит сам

И прошлых, и будущих дней и ветра, и теченья,

Давление, влажность, характер, баланс теплоты,

Значение, смысл и меру

И точно докажет полезность любви и мечты,

И необходимость и самодостаточное веры.

Когда, как и свойственно рекам, иссякнет река

И, следственно, высохнет море,

Он будет встречать без ущерба любые века,

Всю тайну Вселенной храня в непонятном узоре.

II. БУСИНА

И вот, жребий брошен. А что дальше? Валятся с горы камни и застревают на осыпи. Идет на берег волна, а позади встают другие — и выше, и грознее, но тверда гранитная скала. Вырывается из земли звонкий ключ, бежит под уклон в овраг, впадает в ручей; ручей вливается в реку; река катится к морю. Горька морская вода, и где ж те студеные сладкие струи, увидевший свет на далеком лесном холме? Каждый миг в одном доме радость, в другом горе; одному доля, другому недоля. Строит князь белые стены крома, а через год умирает страна, остаются стены да имя князя. Летит по сухой степи на коренастом вороном коньке мальчишка, балуется, стреляя на скаку в воткнутый в землю прутик; а пару лет спустя лежит, уткнувшись железным забралом в пыльную траву, знатный рыцарь, а из узенькой щелки меж шлемом и кирасой торчит тонкое оперенное древко. И никто не помнит и не знает имени удачливого лучника. Да и вернулся ли он из набега? А у рыцарей вражда — делят наследство убитого.

Длиннее, короче ли выпадет жребий, будет беда либо счастье — все разбросает-унесет равнодушное время. И, сколь ни кидай монету, его не обманешь, не пересилишь.