Чужестранец - [5]

Дорога стала подниматься вверх — это была вододержа, за которой Мирко надеялся выйти к речке Смолинке, переправиться через нее и вниз по течению, по левому берегу, дойти до слияния Смолинки и Хойры-реки. Тем же путем тридцать лет тому назад прошел дядя Мирко — Неупокой Лютович.

Добрался тогда он до города Радослава, где и пришелся ко двору у князя, попал в число гридней. Ходил с княжьей дружиной в славные походы на юг в Арголиду, на юго-запад, за высоченный Гребень, в страну, где правили маги-огнепоклонники, сидевшие в неприступных замках на высоких скалах, и на запад, за Промозглый Камень — в земли урриев. Столицу тамошнего короля князю взять не удалось — явилась подмога с заката, и полянинам пришлось уйти, но прочный шлем с хитрым забралом для защиты лица дядя с собой привез.

Правда, не уберег он его от меткого выстрела кочевника — вернулся Неупокой без правого глаза. Однако именно шлем в ту битву и выручил дядю: сам князь Любомир и половина его радославской рати остались в тот ненастный день лежать в степи, зарубленные саблей или пронзенные кто стрелой, кто копьем. Дядя, будучи ранен, продолжал биться, обороняя князя, когда жестокий, свистящий удар сабли оглушил его и бросил наземь. Сабли такие выковывали, видать, где-то далеко на востоке, у тамошних кузнецов, которые с помощью волшбы могли умножать силу оружия.

Очнувшись, дядя понял, что бой давно закончился. Степняки ушли с добычей, а надежная сталь шлема лопнула от удара, но спасла ему жизнь… Если б не она, снес бы лихой всадник мякше (так звались жители Мякищей) полчерепа, как кочан капустный разрубил Дядя еще отыскал в себе силы прогнать прочь воров, обиравших трупы, а после, вместе с уцелевшими воинами и пришедшими на поле брани сердобольными женщинами, хоронил павших. А исполнив долг, упал прямо на траву от слабости и усталости.

Второй раз он пришел в себя уже в чьем-то доме. Оказалось, что его приютила и выходила одна добрая, и пригожая вдова, утратившая в той же битве и мужа, и брата. Место князя занял его племянник, набравший новых гридней. А дядя Неупокой воевать больше не мог, да и не хотел, дому же требовались мужские руки. Так и остался он на зиму у вдовы. По весне, после двадцати лет княжеской службы, вернулся на север с женой. У Млавы, той самой молодой вдовы, на Вольных Полях не оставалось ничего, кроме горьких воспоминаний.

Мирко тем временем, уверенно шагая в гору, выбрался на открытое место. Прогалина уходила вправо и влево, насколько хватало глаз. Зеленая трава, в которой то тут, то там желтели метелки полыни и белели зонтики болиголова, постепенно уступала мхам и лишайникам, щедро облепившим рассыпанные камни. Дальше поднимался невысокий, но довольно крутой песчаный откос, поросший высокими стройными соснами. Солнце еще не успело подняться наверх. Сквозь дымку, оставшуюся от густого предутреннего тумана, оно казалось тусклым и красноватым, но уже грело. Мирко снял короткую овчинную куртку-безрукавку и остался в одной льняной рубахе, ворот и обшлага которой были украшены затейливой цветной вышивкой, изображавшей лучистое солнце, наполовину спрятанное за горизонтом. Рубашку эту подарила ему дядина жена, Млава. Вздохнула и сказала: «Идти тебе на полдень, к солнцу, вот пускай оно и охранит тебя в дороге».

Отдыхать было еще рановато. Мирко пересек прогалину и полез вверх по склону. Неожиданно нога ощутила под собой обработанный камень. Всмотревшись, он удивился: на гребень поднимался заброшенный, заросший мхом, засыпанный хвоей, но все же настоящий, на века сработанный гранитный всход. Кто, когда и зачем его соорудил — теперь не узнаешь. Через Великую Четь проходили разные племена и народы. Вернее всего, что первыми были погонщики оленей на пути в Снежное Поле. За ними их дальние родичи — хиитола. Они и сейчас жили кое-где в бескрайних четских чащах, но большинство их перебралось на сосновые холмы и синие озера Мякищей. Приходили из-за Промозглого Кряжа, опять же сквозь Мякищи, мудрые вольки, а после снова ушли за Камень, куда-то на запад. Заносило в эти края и ругиев, когда дикой лавиной катились они с севера, а последними с юго-запада вышли предки нынешних мякшей, полешуков и полянинов.

Все они веровали в разных богов, забывать о которых даже среди бесконечных путей-дорог было неслыханным преступлением. А то, что ступени вели к древнему святилищу, было ясно: никому бы в голову не пришло ставить дом на вершине гребня, где зимой не спастись от ветров и нет поблизости воды.

Мирко легко поднялся до неширокой, саженей в семь, врезанной в склон круглой площадки. Вдоль стен, поднимающихся понемногу с обеих сторон, были постановлены камни-зубцы, чем ближе к середине, тем крупнее, последние — в три с половиною локтя. А меж ними, как раз напротив входа, обратившись лицом прямо на север, стояла каменная женщина. Стройная, обнаженная, опустившая руки, несколько согнутые в локтях, и чуть подав их вперед, словно для того, чтобы кто-то подошел и обнял ее запястья. Казалось, она готовилась сделать шаг навстречу. И хотя был это всего-навсего обыкновенный серый гранит, она была прекрасна, как никакая женщина в свете. Ростом в три локтя и шесть вершков, была она немного пониже Мирко. Ноги сильные, стройные, но не тонкие, как лучинки; бедра узкие, почти девчоночьи, очерченные стремительно и настолько женственно, что вожделение просыпалось немедля; живот ровный, но не втянутый, а круглый; стан тонкий, гибкий, точно у рябины; грудь высокая, полная и, должно быть, белая, как молоко или снег, если б женщина сейчас ожила; шея гордая, лебединая, а уж лицо… Нет, не мог Мирко описать его, не думал никогда, что так соразмерны вместе и совершенны каждая по себе могут быть черты человеческого лика. Она была молода, но вся фигура ее, и приоткрытые губы, и глаза выражали немую мольбу и великую скорбь, и такую надежду, как бывает, когда и вовсе, кажется, нет места надежде. Волосы ее, схваченные на лбу тонким ремешком, свободно стекали на хрупкие плечи и падали на спину. Очи же, хоть и каменные, смотрели, словно живые, и такая была в них тоска, что и голос птичьих стай по осени, и рвущиеся листья, и расставание с любимым — все это казалось мелкой речушкой в сравнении с их глубиной, горечью и светом. Ожерелье лежало на ее груди, и на самом крупном камне запечатлен был некий знак.