Марта коснулась ноги, не веря своим глазам. С её лица сошли все краски, рот приоткрылся.
— Целая, — прошептала она, — Нога цела. Не может быть. Она же была… была сломана. Была! О, господи, это чудо.
Она медленно встала, прижимая к себе Поросёнка.
— Это чудо, чудо, — повторяла она. — И это сделала ты… ты… — Она замолчала и только смотрела на Анабель с безграничным благоговением.
* * *
— Белинда, это было так прекрасно. Не знаю, смогу ли я объяснить. Я исцелила его. Он кричал, ему было так больно. А мне было его так жалко. И тогда это случилось, Белинда, случилось! Я исцелила его, исцелила своим состраданием!
— Нет, Анабель. Сострадание тут не при чём. Ты исцелила его своей силой. Ты сделала это, потому что захотела. Захотела, чтобы он исцелился. А мы всегда получаем то, что хотим. Вот и всё.
— Нет, не говори так, Белинда. Это звучит так… грубо.
— Это звучит правдиво, Анабель.
— Неужели желание, воля… сильнее сострадания, Белинда?
— Воля сильнее всего, Анабель. Сострадание — это слабость. А воля, желание — это сила. Сила получать то, что ты хочешь.
— Я не хочу это слушать, Белинда! Это жестоко, жестоко, жестоко!
Анабель стояла посреди своей комнаты, придирчиво разглядывая изменившуюся обстановку. Теперь здесь стояли стол на трёх ножках, прислонённый к стене, чтобы не упасть, два свежевыструганных табурета (ну зачем ей два?) и кровать — продавленная посредине, но широкая.
Анабель совсем не была уверена, что комната стала лучше. Скорее, наоборот. Прежде здесь царила пустота — лоскуток земли, отсечённый от луга и леса четырьмя источенными временем стенами. Теперь же интерьер, увы, приобрёл какой-то нищенский оттенок. Анабель на секунду прикрыла глаза, вспоминая свой замок: факелы вдоль монолитных стен, дубовые двери, парча и вишнёвый бархат, блеск старого золота и позеленевшей бронзы…
Она открыла глаза, огляделась вокруг и удручённо покачала головой. И к тому же ей это всё абсолютно не нужно. Но что поделать? Эту мебель (ах, да, ещё подушку с тёплым одеялом) ей привезли из посёлка Марта и её муж… отец Поросёнка.
Мужчина Анабель не понравился. Нет, совсем не понравился. Даже кривя душой, она не назвала бы его хорошим. Если Марта казалась ей сухой и мягкой, как горячий свежий пирожок (этих пирожков она принесла Анабель целую корзину), то муж её был… каким-то склизким. Склизким был его мясистый нос «уточкой», склизким и дурно пахнущим — пятно пота на спине; склизкими до отвращения были ладони, в которые он взял руку Анабель, говоря какие-то слова благодарности. При этом глаза его косили почему-то в угол; но позже, стоило Марте отвернуться хотя бы на миг, его взгляд маслянисто скользил по лицу и телу Анабель, и та вся дрожала от неприязни.
Нет, это неправильно и некрасиво. Этот человек не сделал ей ничего плохого. И потом, он муж Марты. Он отец Поросёнка. Разве этого мало, чтобы считать его хорошим человеком?
В дверь постучали. Или, скорее, поскребли, — Анабель сначала решила, что это какое-то животное.
— Да? — отозвалась она.
Дверь отворилась. На пороге показалась, болезненно щурясь от полумрака, царившего в доме, какая-то женщина. Сухопарая, довольно высокая. Лицо желчное, с резкими скулами и впалыми щеками. Она замялась, глядя на Анабель — то ли сомневаясь в чём-то, то ли осуждая.
— Вам что-то нужно? — вежливо спросила Анабель, не уверенная, впрочем, что именно это нужно сказать.
— Вот что… — протянула женщина. Голос её скрипел, как ржавые петли на двери. — Говорят, ты ворожея. Можешь исцелять…
Анабель не понравилась эта женщина. Не понравился её грубый голос и почему-то очень не понравилось слово «ворожея». Она невольно ощетинилась, глаза блеснули колючим зелёным огнём.
— Вы, наверное, ошиблись. Никакая я не ворожея, — ответила она.
Женщина истолковала это по-своему. Лицо её вдруг посерело и обмякло; она запихнула руку за пазуху и стала там что-то лихорадочно искать.
— Ты не думай, доченька, не думай, — забормотала она. Голос её упал до глухого влажного шёпота и стал почти жалким. — Я за ценой не постою. Вот, у меня видишь сколько? Ты только вылечи меня, родная, вылечи.
— Вылечить? От чего? — переспросила Анабель, не совсем понимая, о чём идёт речь. У женщины всё было цело… ни переломов, ни ран. Разве может быть что-то ещё?
— Болезнь у меня. Семейная, — забормотала женщина. Она подошла совсем близко; изо рта у неё сладковато пахло. — Всю мою семью свела в могилу, а теперь вот и до меня добралась. Ни один врач мне не помог. Только на тебя надежда, доченька. Вылечи меня, а я уж не забуду. — Её выцветшие светлые глаза взглянули в лицо Анабель, как глаза побитой бездомной собаки.
Что мне делать? — в панике подумала Анабель, — Я не могу её исцелить, не могу! Мне не жалко её, ну совсем не жалко. Мне даже… противно. Как же мне быть?!
Она посмотрела в отчаянии на женщину — на набрякшие розовые веки, редкие волосы, сколотые на затылке. Но сухие руки с узелками твёрдых маленьких мозолей, в которых никак не унималась дрожь. И вдруг… что-то случилось. Неприглядная оболочка раскрылась перед Анабель, как створки замшелой раковины, обнажив иссохшую, измученную душу.
