Чужаки - [197]

На следующую же ночь он исчез из Карабаша, прихватив восемь подвод, нагруженных своим, а заодно и заводским добром.

Через два дня сбежал из Карабаша и Рихтер. Накануне к нему пришел Зарип.

— Здравствуй, бачка, — стаскивая с бритой головы малахай, оскалив зубы, сказал Зарип. — Почему наша никакой порядка нет? Почему такой большой изъян делаешь?

— Что тебе от меня надо, — насторожившись, буркнул Рихтер. — Зачем пришел?

— Как зачем? Как чаво надо? Оборудование грузил, машина грузил. Много грузил; Все пропадать будет.

— А тебе-то что? — со злостью спросил Рихтер.

— Как что? Хозяйский добра беречь надо. Брезент давай, рагожка давай, куль давай, хороша паковать нада, накрывать нада, чтобы целый была. Хозяин спасибо скажет…

Изумленный Рихтер бросился к Зарипу, схватил заскорузлую руку.

— Спасибо. Вот спасибо. Как я не догадался раньше обратиться к татарам… Ведь они могли меня выручить. Не додумал… Не додумал… — Он подбежал к столу, написал записку, вложил в протянутую руку Зарипа. — Вот, бери.

Там тебе дадут все: кули, мешки, брезенты. Спасибо тебе, друг Зарип. Посмотри, чтобы все было в целости, я тебе доверяю…

— Как же, как же, бачка. Все смотрим, все сделаем, как надо… — уверял Зарип.

И «сделал». Ночью железнодорожники снова подали состав к заводу. Охраны там уже не было. Зарип приехал, не один. Рабочие бережно сложили оборудование в склад, а взамен наложили в кули и мешки гранит, кирпич и разный лом. Платформы аккуратно укрыли брезентами. Смеясь, помахали железнодорожникам руками. Этой же ночью состав ушел в Кыштым.

…Похороны убитых рабочих и военнопленных карабашцы превратили в митинг дружбы русских и иностранных пролетариев. Когда над землей вырос могильный холм и Федор произнес прощальную речь, на могилу поднялся Отливак.

— Дорогие друзья! — сказал он взволнованным голо сом. — У нас сегодня общее с вами горе. Но мы, военно пленные, еще больше поняли, кто нам настоящий друг и кто враг. На этом примере русские рабочие показали, как надо бороться за общее дело трудовых людей. Так пусть же кровь погибших навсегда скрепит дружбу между нами.

Скрепит независимо от того, в каком государстве мы живем и какой веры придерживаемся. В заключение я хочу сказать так: вечная память погибшим, вечная дружба между нами — живыми.

Глава сорок четвертая

Трехэтажное рыжее здание, наспех переоборудованное под лазарет, неуклюже торчало на самом берегу Миасса. Сырые, нештукатуренные стены, спертый воздух и, вдобавок к этому, грязное завшивленное белье вызывало у обитателей лазарета отвращение. И все, кто мог хоть кое-как двигаться, стремились как можно меньше бывать в лазарете. С утра раненые стайками бродили по торговым рядам, заглядывали в богатый Якушевский магазин, протягивали руки за милостыней. А после обеда, когда на базаре никого не было, бесцельно шатались по дышащему зноем городу, обложенному облаками пыли. Кругом ни кустика, ни деревца. Единственный в городе небольшой парк занят французскими солдатами. Проходя мимо парка, челябинцы с негодованием смотрели на короткоштанных французов.

Машутка и еще несколько девушек лежали в небольшой отдельной комнате. К ним часто приходила из города выздоровевшая после ранения Дина. Она теперь снова работала машинисткой в комендатуре и каждый день приносила подругам фронтовые и городские новости. В последние дни девушка стала почему-то грустить, и Машутка часто замечала на себе вопросительный взгляд подруги.

Вот и сегодня Дина, как обычно, начала разговор с новостей, но все видели, что она что-то не договаривает.

— Вот, родненькие, принесла вам сегодня целых четыре кома сахара и немного белого хлеба, — после приветствий и поцелуев проговорила гостья и неожиданно умолкла.

— А на фронте как? — спросила Машутка.

— На фронте… — спохватилась Дина. Раньше она фронтовые новости передавала в первую очередь. — Да как вам сказать? Тучкин говорит, что вроде хорошо, а так… — И она опять замолчала и перевела разговор на ухаживавшего за ней помощника коменданта, капитана Харина.

— Сегодня в театр меня пригласил, говорит, на автомобиле заедет. С Тучкиным они ведь друзья. Уезжает он скоро партизан ловить. Опять они будто бы… — И Дина замолчала.

— Ты что-то скрываешь он нас? — спросила одна из девушек. — Раньше с тобой этого не было.

Дина покраснела и, смотря в окно, ответила: — Да нет, что вы… Скрывать от вас?.. Я бы вам все рассказала, если бы… А, впрочем, давайте лучше не будем об этом говорить.

Машутка видела, что Дина не хочет говорить о делах на фронте.

«По-видимому, — думала Машутка, — они стали неважными, и она просто-напросто боится об этом сказать». Сама Машутка находилась сейчас в таком особенном состоянии, в каком бывает каждый выздоравливающий после тяжелой и опасной болезни. Пулевая рана в руку не была серьезной, но она осложнилась из-за инфекции. Машутка больше месяца боролась со смертью. Лазаретный врач все это время только разводил руками, ссылаясь на отсутствие медикаментов.

Кончилось все это тем, что девушка постепенно стала поправляться, но тут случилась новая беда — тиф.

Казалось, что это новое испытание для неокрепшего организма кончится катастрофой. Той самой жизненной катастрофой, которая в те годы унесла много тысяч жизней.